Части целого

Брату не хотелось, поскольку я оставался дома, но отец проявил твердость и вытащил сына на солнце. Я наблюдал за ними из окна. Терри притворялся, что хромает. И всякий раз, как отец посылал ему мяч, с несчастным видом ковылял по лужайке.

— Перестань хромать!

— Не могу!

— С твоей ногой ничего нет.

— Есть!

Отец с досады плюнул и, ворча, направился домой, ломая голову, как поступить, и строя всевозможные планы, разумеется, подобно всем отцам, исключительно из любви. Он решил, что на некоторое время необходимо разлучить нездорового приемного и здорового собственного сыновей. Болезнь он считал сочетанием лени и слабости, то есть склонностью характера, и в доме нельзя было кашлянуть, чтобы он не увидел в том отражения гнилой внутренней сущности. Его невозможно было обвинить в отсутствии сердоболия, и он честно внес личный вклад в борьбу за существование, но принадлежал он к тем людям, кто за всю свою жизнь не болел ни единого дня (если не считать болезнью отвратительное чувство, внушаемое сознанием, что нечем платить по счетам). И не знал никого, кто бы страдал от болезней. Даже его родители отправились на тот свет не после продолжительной немощи, а погибли во время аварии автобуса. Я уже говорил: детство научило меня — различий между бедным и богатым не существует. Разница между больным и здоровым — вот что неколебимо.

На следующее утро я увидел, как отец тащил два чемодана, а Терри едва плелся за ним к нашей семейной машине. Дверцы захлопнулись, и они скрылись в жутких клубах пыли. Через два месяца, когда они вернулись, Терри рассказал, что они ездили по всему штату за местной футбольной командой и присутствовали на всех ее играх. Через две недели футболисты стали их замечать и, тронутые преданностью хромого ребенка, сделали моего припадающего на ногу брата неофициальным талисманом команды. При первом удобном случае отец облегчил душу, рассказав игрокам обо мне и том влиянии, какое я оказывал на Терри, и попросил футболистов восстановить истинно австралийский дух, покинувший левую ногу его сына. Команда единодушно откликнулась и взялась задело. Терри вывели на безупречно зеленое поле и под жарким дыханием солнца стали посвящать в тонкости игры; и он, стараясь произвести впечатление, стал хромать все меньше и меньше. Через два месяца путешествий он больше вообще не хромал и превратился в настоящего маленького спортсмена. Отец добился своего. Терри заразился любовью к спорту.

Вернувшись, он вступил в местный футбольный клуб. В то время играли жестко: родители, глядя, как их отпрыски крушат друг другу головы в прохладных вечерних сумерках, корчились от восторга. Дети выказывали наличие силы духа и даже если уходили с поля в париках из засохшей крови, все были довольны. В Австралии, как и везде, обряд переходного возраста — вещь немаловажная.

Сразу стало понятно, что Терри — игрок выдающийся, ни больше ни меньше звезда. Глаз радовался, когда он рвался вперед, отдавал пас, делал финт, обводил и отрывался от гнавшихся за ним маленьких костлявых командных собратьев. Он бегал как заведенный, однако всегда был собран. На поле совершенно менялся, и, хотя во всех мыслимых и немыслимых ситуациях частенько валял дурака, во время игры он напрочь терял чувство юмора. Стоило прозвучать свистку, и он начинал относиться к овальному мячу с такой же гробовой серьезностью, как ангиохирург к овальному сердцу. Как меня и, наверное, большинство австралийцев, Терри воротило от власти. Дисциплина была противна его натуре. Если он шел к стулу, но в это время кто-то просил его сесть, он скорее бы вышвырнул этот стул из окна, только бы не подчиняться. Но в плане самодисциплины он не уступал дзен-буддистам. Терри было не остановить. Он готов был тренироваться до тех пор, пока на небе не всходила огромная, похожая на мыльный пузырь луна. В дождь приседал и отжимался, а когда солнце скрывалось за зданием тюрьмы, шлепал бутсами по слипшейся мокрой траве и лужицам грязи.