Части целого

Мы невежественно даем волю дурным мыслям, не понимая, что твердить: «Мне плохо» — значит обрекать себя на риск заболеть раком. Это так же опасно, как пачками высасывать «Кэмел» без фильтра. Не стоит ли изобрести устройство, которое будет лечить электрошоком, как только у человека появляются дурные мысли? Окажет ли это благоприятное воздействие? А как насчет самогипноза? Даже в фантазиях, мыслях, верованиях и галлюцинациях возможно ли заставить мозг свернуть с привычной колеи? Способен ли я к самоосвобождению? К самообновлению? Сбросить с себя старую клеточную оболочку? Или такое желание слишком честолюбиво? Обладает ли самопознание рубильником разъединения? Понятия не имею. Новалис утверждал, что атеизм — это когда человек не верит в себя. Допустим. Тогда, в этом смысле, я скорее агностик. Но в этом ли мое предназначение? Исследовать пределы могущества мысли и понять, каков на самом деле реальный мир? А что потом? Останусь ли я в мире сем и буду ли от мира сего, когда прорвусь сквозь время и пространство? Или мне предстоит жить на горном пике? Я этого не хочу. Меня тянет оставаться на дне и заставлять семилеток покупать мне билеты в кино за полцены. Как соединить такие несопоставимые желания? Я понимаю: чтобы достигнуть просветления, мне, вероятно, придется стать свидетелем их крушения, но мои желания мне дороги. Так где же выход?

* * *

Я собрал сумки, положил рукопись и фотографию Астрид, моей матери. Она была удивительно красива. Это было мне на руку. Люди разевают рты, если видят смазливую мордашку. И эти рты сами разъяснят все, что мне требуется знать. Эта женщина была связана с чьими-то жизнями — не только с моим отцом. Кто-то уже умер, кто-то сильно постарел. Но где-то найдутся друзья детства, приятели, любовники. Кто-то ее вспомнит. Где-нибудь.

Ни отец, ни я не слишком чтили религию, поскольку предпочитали, чтобы тайна оставалась чудом, но отец не особенно любил и тайну — она была для него будто камешек в ботинке. Я не пойду по его стопам и не стану закрывать на тайны глаза. Мне хочется узнать, что случится, если проникнуть в ее суть. Я буду следовать собственным глупым, неверным путем. Обойду землю, отыщу родных матери и того, кому принадлежит лицо в небесах. Тогда мне станет ясно, куда завело меня это таинственное родство и что мне удалось понять — мать или некое невообразимое зло.

Я выглянул в окно. Занимался рассвет. Я сварил себе кофе и снова перечитал некролог. Требовалось какое-то заключение. Но разве можно подытожить подобную жизнь? Что она значила? Какой мыслью закруглить мой рассказ? Я решил обратиться к тем несведущим, ни в чем не разбирающимся людям, которые называли отца фальшивым, сами того не подозревая, что он таким и был.

«Мартин Дин был моим отцом».

Написав эту фразу, я почувствовал, что совершенно выдохся. Внезапно ощутил, что мне досталось гораздо больше, чем миллионам других сыновей, — меня взрастили на очень странных, бескомпромиссных, клокочущих идеях. Ну и что, что мой отец оказался загнавшим себя в угол философом? Он обладал таким чувством сопереживания, что скорее разрешил бы похоронить себя заживо, чем позволил своим недостаткам причинить кому-нибудь боль. Он был моим отцом. Глупым. Но глупым на мой манер.

Его жизнь не подытожить. Я на это не способен. Если я — только его часть, то откуда мне знать, частью кого являлся он сам? И я написал: