Частная коллекция

В эту минуту Сухарто задает очередной вопрос, и я перевожу его своему начальнику, который, в предощущении провала нашей миссии обильно потеет, испытывая сейчас на себе все прелести экваториального, мокро-жаркого климата:

— Скажите, господин Любимов, почему советские ракеты короткие и толстые, а американские — тонкие и длинные?

Это единственный вопрос, который я по понятным из дальнейшего причинам помню дословно. Он — вполне из ряда, так что можете себе представить и характер предыдущих.

Любимов смотрит на меня, я смотрю на Любимова, в глазах его — невозможность сколько-нибудь разумного ответа, и я решаюсь:

— Юр, можно я ему отвечу? Я вроде понял, что нужно.

— Ответь, как на это ответить? Бредятина какая-то.

— Господин генерал, — говорю я, кивая Любимову как бы в подтверждение, что я сейчас переведу ответ. — Ракета, она и в английском, и в русском — женского рода. Очевидно, и американцы, и мы создали ракеты в соответствии со своими представлениями об идеале женской красоты.

Внезапно генерал вполне по-генеральски ржет, нам приносят пиво, за пять оставшихся минут решаются все процессуальные вопросы визита наших ракетчиков в Калиджати, и мы в некотором, как бы помягче сказать… недоумении оказываемся на улице.

Кстати, это была единственная договоренность, которая была выполнена пунктуально до деталей, чего обычно за нашими индонезийскими партнерами не водилось.

Если б Сухарто через пару лет не оказался у власти, а я не оказался бы одним из немногих советских, имевших хоть некоторое представление, кто это такой, я бы, может, давно забыл этот свой толмачский подвиг, но вот эту ответственность не только за процесс, но и за результат, ответственность не пригибающую, а озаряющую тебя, подталкивающую использовать свои собственные козыри, в том числе чувство юмора, интуицию, понимание особенностей иностранного собеседника, я отношу к непременным атрибутам толмача как профессии.

8. О бороде и о страхе

Но быть этим самым толмачом в советской колонии в Индонезии 1963-1964 годов было куда как непросто. Мне, пожалуй, опять повезло: все-таки мои начальники были во много раз либеральней, чем, скажем, у моих военных коллег. Я, например, мог себе позволить отрастить бороду, и мой первый начальник быстро оценил все преимущества бородатого толмача: поскольку европейцев с бородой во всей Индонезии можно было пересчитать по пальцам, моя борода уже через месяц стала лучшим пропуском во всех нужных штабах.

— О, мистер борода! — восклицал часовой, и наш «газик» беспрепятственно проезжал во двор охраняемых учреждений. Моему примеру попытались последовать двое коллег, находившихся в Джакарте на действительной службе. Замполит, а был там, разумеется, и этот неизбежный атрибут советской армии, прекратил этот «унизительный для советского человека» бардак чисто по-армейски. Вызвал их за час до отлета из Джакарты в Сурабайю и скомандовал:

— Через час — выбритыми — на борт. Или через двадцать четыре часа — на родину. Выполнять! — и выполнили.

Кстати, он долго пытался уговорить и моего начальника приказать мне побриться. Но тот, осознав всю выгоду моей бороды для общего дела, решительно воспротивился, и тогда замполит попытался усовестить меня самого:

— Симонов, ну где, на каком плакате ты видел комсомольца с бородой?

Между прочим, он этими своими словами покушался не только на мое неокрепшее сознание, но и на государственную тайну. Не было у нас в Индонезии комсомольцев — их положено было именовать молодежной организацией, как не было официально и партии — она именовалась профсоюзом. От кого уж они хранили этот секрет Полишинеля — не знаю. Но вот задаю себе вопрос: а что бы ты сделал, если б твой начальник не получал такого кайфа от допуска без пропуска? И понимаю: в очередной раз хлопнул бы дверью — громко, но про себя, как они. Так что мне повезло: я часто оказывался перед этим, нелепым в сущности выбором: сделать так, как велят, или сделать по-человечески, и несколько раз я поступал по-человечески, и это мне сходило с рук, хотя знали они о нас почти все. Никогда не забуду, как по дороге из Сурабайи в Джакарту мы остановились перекусить в незнатном ресторанчике, а когда спустя четырнадцать часов прибыли в свою общагу, Любимов вызвал меня на улицу и сладострастно, чтобы запомнил всю безнадежность своих дерзаний, спросил:

— В ресторанчик ходили? И как там виски? Сколько тебе говорить, что тут всё про всех…

Кто на нас настучал? До сих пор изумляюсь, но ведь как-то об этом узнали, и Любимову так называемый «отдел кадров» велел разобраться с моей вольницей!