Частное лицо (СИ)

— Да уж, — довольно пробубнил Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович) Левский, — именно, что статья. С надклассовых позиций, гуманизм, видите ли, должен быть всеобщим, безмерным и всепоглощающим. Ишь ты, какой Дубчек нашелся…

Он не знал, кто такой Дубчек, а потому промолчал, поняв вдруг, что дело совсем не в журнале и вляпался он в этот стул, как кур в ощип. В ощип–во щи. Ощипанный кур во щах. — Ну ладно, — сказал капитан, — получил за журнал строгача? — Получил, — кивнул он в ответ.

— Это хорошо, а ты вот мне скажи, ты такого–то знаешь? — и Левский назвал фамилию его приятеля–философа, с которым он прошлым июнем ездил на дачу.

«Сказать «нет», — подумал он, — но ведь это неправда, да и явно этот носатый знает, что мы приятели…» — Знаю, — ответил он. — Что он за человек? — Прекрасный парень.

Капитан захохотал. — Конечно, — вдруг очень быстро начал говорить он, как–то хищно пригнувшись за столом, — прекрасный, да и ты прекрасный, да и вся компашка ваша прекрасная, только и знаете, что водку пить, таблетки глотать и антисоветчину пороть. Как сидишь, дерьмо! — вдруг закричал Левский, заканчивая тираду.

Он почувствовал, что взмок от пота, сел прямо и посмотрел на капитана. — А чего вы на меня кричите?

— Да я тебе еще по ушам надаю, — отпыхиваясь, сказал капитан и по–деловому спросил: — Из университета хочешь вылететь? Он пожал плечами.

— Что, — засмеялся капитан, — скажешь, тебе все равно? Врешь, голубчик, все вы маменькины дети, — и Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович) грязно выругался. — Передам вот в отдел по борьбе с наркоманией (отчего–то поднял трубку телефона, покрутил ее в воздухе и положил обратно), что ты таблеточками балуешься, и все. Мотай срок, прощайся с благополучной жизнью. Хочешь?

— Нет, — совершенно искренне ответил он.

— Вот то–то, — удовлетворенно сказал капитан и продолжил: — Таблеточками–то тебя кто снабжает? — В аптеке беру, — хмуро сказал он.

— Опять врешь, — с удовольствием заметил капитан. — Тоже мне, абстрактный гуманист, мир с бесклассовых позиций, а врешь, как сапожник…

«Почему именно сапожник?», захотелось спросить ему, но он вовремя промолчал.

— Может, — вкрадчиво продолжил капитан, — твой дружок–философ тебя таблетками снабжает?

— Нет, — решительно замотал головой, — он вообще противник этого… Капитан снял очки, достал из нагрудного кармана носовой платок и стал неторопливо протирать стекла. «Сейчас будет бить, — отчего–то подумал он, — сейчас положит очки на стол, встанет, подойдет ко мне и даст со всего размаха в ухо. Сначала в одно, потом в другое, потом ударит ладонью по шее, я упаду, и он начнет бить меня ногами…»

Дверь бесшумно открылась, и в комнату проскользнул еще один человек средних лет, в таком же костюме–тройке, только сером в полоску. (Странно, если бы этого не случилось. Хотя двое на одного — это много. Впрочем, драки по правилам давно отменены. Ему не до смеха. Был один Левский, стало два. Шерочка с шерочкой, но без всякой машерочки. Бить собирался один, второй должен уговаривать. Раздвоение личности, разделение функций, дифференциация склонностей–наклонностей. У второго Левского нос не крючковатый, а прямой, очков нет, а из верхнего кармана выглядывает все тот же белый уголочек чистого и накрахмаленного платка, но на этот раз без каймы.)

— Работаете, Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович)? — спросил Левский-2, перемещаясь от двери к столу и как бы не замечая человека, сидящего на стуле перед капитаном.

— Работаю, работаю, Максим Платонович, — довольно подобострастно и скороговоркой ответил Левский-1 (имена–отчества у них все же были разные).

— И как успехи? О чем разговор–то?

— О наркотических снадобьях, — брезгливо, как о чем–то очень непристойном проговорил капитан.

— Ну-у, — протянул Левский-2, — вы так до утра сидеть будете, — и резко, даже как–то прищелкнув при этом каблуками штиблетов, повернулся к нашему герою.

«Это никакой не оперотряд, — отчего–то с мучительной грустью подумал тот, — это даже не милиция…»

— Вы понимаете, кто с вами разговаривает? — с твердой и абсолютно холодной вежливостью обратился к нему вновь вошедший Левский.

Он ничего не ответил, лишь посмотрел на человека в серо–полосатой тройке с нескрываемой неприязнью в глазах. — Вы правы, — усмехаясь, проговорил Максим Платонович и тихо, как бы сам вслушиваясь в собственный голос, произнес три знаменитые на всю страну буквы. Потом сел на стул, частично прикрыв стушевавшегося капитана, достал из внутреннего кармана пачку листочков из тонкой папиросной бумаги и протянул ему: — Вам это знакомо? — Нет, — моментально и очень решительно ответил он.