Частный визит в Париж

Максим, мой дорогой! Сгораю со стыда и снова думаю о том, что мог бы я тебе всего этого не рассказывать, а просто отдать тебе оставшуюся часть клада, будто так и было… но очень не хочется чувствовать себя вором.

Пытаюсь представить твою реакцию… Сейчас, когда я пишу эти строчки, ты еще только собираешься приехать в Париж, мы еще с тобой не знакомы лично, а переписка и телефонные разговоры недостаточны для того, чтобы узнать человека.

Может быть, читая эти строчки, ты думаешь: «Ну и дурак, я бы на его месте не стал признаваться».

Но я это делаю не для тебя. Для себя.

И все же, хотя я и знаю тебя мало, мне кажется, что ты меня поймешь – ведь в наших венах течет одна кровь… Есть вещи, с которыми плохо жить, – нечистая совесть, к примеру. Еще хуже с ними умирать. А в моем возрасте было бы странно не задумываться о смерти.

Но полно, оправдания хороши тоже в меру. Я все объяснил, мое «чистосердечное признание» в твоих руках. Вернуть тебе потраченное я все равно не смогу, и, чувствуя тебя моим родственным сердцем, я понимаю, что ты письмо это в суд с иском предъявлять не станешь… Но ты волен покинуть сейчас эту квартиру и больше никогда не встречаться со мной, без каких бы то ни было объяснений. Я пойму. Ты волен остаться и… Впрочем, зачем я пытаюсь давать тебе советы? Ты сам решишь, что тебе делать. Для этого у тебя есть время. Я все рассчитаю в этот день так, чтобы ты мог побыть наедине с самим собой достаточно долго. Поеду к Соне, должно быть…

Прости.

Твой искренне любящий тебя Арно.

Максим плакал. В голос, как не плакал уже давно, с детства не плакал. Вот уж правда так правда – дядя достаточно предоставил ему времени, чтобы побыть наедине с самим собой: хоть всю оставшуюся жизнь будь в этой квартире один и плачь навзрыд, как маленький. Не придет дядя и не услышит. Никогда.

Слезы обкапали пол, рассыпанные на нем камни, и несколько потускневших рубинов вдруг вспыхнули темно-красным жутковатым светом. (Неплохой эффект, не забыть, как-нибудь пригодится для фильма…) Он встал с трудом – от долгого сидения затекли ноги – и заковылял в ванную. Взяв сразу несколько бумажных платков из коробки, он высморкался, утер свои слезы (и кто это придумал: «скупая мужская слеза»?) и направился к телефону. Решение пришло так быстро и так подсознательно, что, только набирая Сонин номер, он вдруг спохватился и задал себе вопрос, а зачем, собственно, он ей звонит.

Но Соня уже сняла трубку. Кашлянув, он заговорил, стараясь спрятать еще звучавшие в голосе слезы:

– Ты не могла бы сейчас приехать ко мне?

– Сейчас? – изумилась Соня.

– Сейчас. Это очень важно.

– Что-то случилось?

– Объясню, когда увидимся.

Кажется, она почувствовала в его голосе что-то необычное. Максим услышал, как она переговаривается с Пьером.

– Ты извини… – сказала Соня в трубку. – Я не могу сейчас… Я завтра к тебе приеду, днем… Ладно?

Конечно, куда же на ночь глядя? Как же бросить Пьера, бедного, исстрадавшегося в тюрьме Пьера, одного?

Он бросил трубку, не ответив.

И тут же пожалел. Он был не прав и груб с нею. Если кто и исстрадался – так это Соня.

Ну и пусть там сидят, обмениваются своими переживаниями. На то они и супруги. А он – пятиюродный кузен.

Глава 33

Соня вошла с легкой настороженностью во взгляде, которая не скрылась от Максима за ее приветственной улыбкой.

– Что стряслось? – начала она, стягивая перчатки. – Ты в порядке? – расстегнула она длинное черное пальто, из-под которого матово блеснул черный шелк. Траур. – У тебя проблемы?