Часы

Солнце запуталась в траве, вечерело мягко и тихо. Исследовать вверенный мне остров не хотелось, но голод — не тетка. «Роскошный» ужин из щавеля и ежевики доставил лишь бесполезное буйство вкусовых ощущений. Напившись воды из реки, я снова растянулся в траве. Луна, откушенная с правого бока, разгоралась на темнеющем небе. Каких-нибудь три дня до полнолуния. А если и пять — продержусь. Внезапная болезненная веселость охватила меня. Захотелось купаться, брызгаться и петь. Я стянул чужую одежду и сиганул с берега прямо в протоку. Теплая вода вмиг остыла, стремительное течение схватило меня холодными сильными лапами и поволокло, потащило, как поживу, как бочку царевича Гвидона, то вовсе не позволяя дышать, то милостиво бросая глоток воздуха. Меня отнесло к берегу и швырнуло в камыш, давая понять, что путь через реку закрыт. Когда я, стуча зубами, выбрался на проклятый остров, от былого задора не осталось и искорки. На суше меня ожидала новая удача: одежда провалилась сквозь землю. Сколько я ни шарил в потемках, сколько ни лазил днем по кустам и в осоке, отыскать ее не удалось. Никогда.

В карманах трико остались сигареты и, что обиднее всего, зажигалка.

Смеркалось, мир неприветливо хмурился. Я топтался у кромки воды голый и злой. Проклятые часы втянули меня в переделку. Как пить дать они! Я посмотрел на циферблат. Тонкие золотые стрелки показывали без двадцати двенадцать. Часы шли исправно, вода им была нипочем.

Пинать камни не помогло, пришлось бежать нагишом десять кругов вокруг острова. Хорош же я был! Если бы во всей этой шутке присутствовали видеокамеры — кто-то помер бы со смеху. Но не я.

Согревшись немного, я уселся ровнехонько голым задом в крапиву. И после, когда злость сменилась тупым равнодушием, мир ощетинился тенями, и стало черным-черно, точно в небе выключили и луну и звезды. Я подумал о смерти. Мысль эта впервые в жизни выглядела заманчивой.

Время шло, как бог на душу. С ним так всегда: то бежит, сломя голову, то замирает на месте, прячется и стучит зубами. Ночь продолжалась вечность. Я пялился в черноту и страшно мерз. За полночь прилетели белые птицы. Светящиеся точки, которые издалека походили на звезды, превратились в птиц и, бесшумно сложив огромные крылья, опустились на поляну. Они уселись, как шахматные фигуры, мраморные статуи на черной доске, и все разом обратили взгляды ко мне. Точно сами звезды удивленно разглядывали грязного околевшего человека, сидящего на островке под кустом ивы черт знает где. Время от времени кто-то из гостей едва поводил крылом, и снова все замирало.

Я старался вспомнить, испытывал ли когда подобное, но не мог. Страх давил изнутри, съеживал и пьянил. Я сидел под ивой, не в силах пошевелиться, и, вдруг, понял: страх необъяснимым образом греет. Как греет понимание того, что от тебя ничего не зависит.

К утру птицы знали обо мне все. Они прочитали меня, словно книгу, скудный романчик, без начала и конца. Возможно я разочаровал их, хотя мне бы этого не хотелось. Медленно в темноте проступили очертания стволов, травяных холмиков, туман потянулся с воды, в черных кронах засерело небо. Светало. Птицы раскинули крылья и, пролетев надо мной, растворились в небе. Теперь страх не беспокоил меня, из всех чувств остались холод и голод. Я вспомнил про часы, они показывали без четверти двенадцать. Рановато для полудня, поздновато, для полуночи. Но часы никогда не врали.

Утренняя пробежка стала отныне моим любимым видом спорта. К ней прибавились отжимания, ивовый турник и дыхательные упражнения. Когда курить нечего и есть тоже, лучшего способа согреться и успокоиться, просто не придумаешь.

И впрямь помогло, после тренировки проклюнулось и созрело первое волевое решение.

В детстве сестра учила меня плести из осоки косички. Для восстановления навыка и изобретения веревки потребовалось полдня и уйма терпения. Затем мой кинжал сотворил из плотного корешка некоторое подобие крючка. Удочка получилась хлипенькой и никакого доверия не внушала. Однако с ее помощью я без труда натаскал в протоке десяток карасей. Солнце палило, караси подпрыгивали и сверкали, мне стало весело. Я распотрошил рыбешек и проглотил сырыми.

Зуд успеха требовал действовать. Памятуя о жутком ночном холоде, я нарезал вдоволь тростника, большущую охапку осоки и воодушевленно принялся плести циновку.