Часы

— Ездили по делам? — спросил я. И мы оба расхохотались, как двое знающих жизнь мужчин.

Он отправился в сторону дома номер шестьдесят один, а я — к Олбанской дороге.

Я был недоволен собой. По словам Пуаро, из соседей можно вытянуть и побольше. Действительно, невероятно, что совсем уж никто ничего не видел. Может быть, Хардкасл не правильно ставил вопросы? Но я-то — я смогу придумать что-нибудь получше или нет? Когда я свернул на Олбанскую дорогу, я уже составил в уме список. Получилось так:

Мистер Корри (Каслтон) отравлен — ditto[15] убит

— Когда?

— Где?

Мистер Корри (Каслтон) доставлен в дом номер девятнадцать

— Как? Кто-то должен был что-нибудь видеть

— Кто?

— Что?

Я снова свернул налево. Теперь я шел той же дорогой, что и девятого сентября. Не зайти ли к мисс Пебмарш? Позвонить в звонок и сказать… так что же сказать?

Заглянуть к мисс Вотерхауз? Но о чем, черт меня побери, с ней говорить?

Или к миссис Хемминг? Вот с миссис Хемминг неважно, о чем говорить. Она все равно не слушает, а то, что скажет она, может, что-то и даст, как бы нелепы и неуместны ни показались ее слова.

Я шел по улице, как в первый раз, мысленно отмечая номера домов. Интересно, покойный Корри тоже шел здесь и тоже глядя на номера? Пока не дошел до дома, где его уже поджидали?

Никогда Вильямов Полумесяц не выглядел столь многозначительно. Я чуть не воскликнул в духе викторианской эпохи: «О, если бы камни могли говорить!» Кажется, в те времена это было любимым изречением. Но камни помалкивают, а также кирпичи, и известка, и штукатурка, и даже лепнина. Полумесяц молчал. Старомодный, довольно обшарпанный, равнодушный, несклонный к беседам. И осуждал — я так и чувствовал это — странствующих мародеров, которые и сами-то никогда не знают, что они ищут.

Народу было немного. Мимо меня проехала пара мальчишек на велосипедах, прошли две женщины с хозяйственными сумками. Дома стояли, как мумии, скрыв за своими стенами все отзвуки жизни. Причину я знал. Наступал, или уже наступил, священный час — час, осененный английской традицией, когда все готовятся приступить к обеденной трапезе. Только в одном или двух домах сквозь незашторенные окна мне удалось увидеть их обитателей, садившихся за накрытый стол, но и это стало теперь большой редкостью. Может быть, из-за только что вошедших в моду занавесок из нейлоновых кружев, а может — что больше похоже на правду — оттого, что, по обычаю шестидесятых, все стали обедать на «современных» кухнях.

Я подумал, что этот час как нельзя лучше подходит для убийства. Интересно, намеренно ли выбрал его убийца? Было ли это частью плана? Наконец я дошел до дома номер девятнадцать.

Я стоял и глазел на него, как и все слабоумные в городе. Но сейчас ни здесь, ни поблизости не было ни души.

— Ни одного приличного соседа, — печально сказал я. — Ни одного искушенного наблюдателя.

Я почувствовал острую боль в плече. Я ошибся. Наблюдатель был здесь и наверняка оказался бы чрезвычайно полезным, если бы только умел разговаривать. Я остановился, прислонившись к столбу калитки у дома номер двадцать, а на нем сидел рыжий котище, с которым я уже встречался. Я отцепил от плеча игривую лапу и перекинулся с ним парой слов.

— Если бы кошки могли говорить, — предложил я ему тему для беседы.

Рыжий кот раскрыл пасть и громко и мелодично мяукнул.

— Я знаю, что ты умеешь, умеешь не хуже меня, — сказал я. — Но вот говоришь ты только по-своему. Тогда ведь тоже сидел здесь? Видел, кто входил, кто выходил из этого дома. Ты-то знаешь, что там случилось. Готов спорить, что все ты знаешь.

Кот едва ли обратил внимание на мои слова. Он повернулся ко мне спиной и махнул хвостом.

— Прошу прощения, ваше величество, — сказал я.

Кот холодно взглянул на меня через плечо и принялся с усердием умываться. «Соседи!» — горько подумал я. Вне всякого сомнения, на Полумесяце соседи общались довольно тесно. И всего-то мне было нужно — мне и Хардкаслу — найти какую-нибудь милую старую сплетницу, которая сует со скуки нос не в свои дела и приглядывает за всеми. В постоянной надежде наткнуться на небольшой скандальчик. Беда в том, что в наши дни такие сплетницы, кажется, вымерли. Теперь они собираются где-нибудь в гостях, расположившись там с полным комфортом, или пролеживают в больницах кровати, такие необходимые настоящим больным. Это раньше старый, сирый да убогий жил себе дома и радовался, когда его навещали дети или какой-нибудь полоумный родственник. Теперь таких нет. Невосполнимая утрата для следствия.

Я посмотрел через улицу. И что бы здесь не жить кому-нибудь? И что бы не выстроить ряд аккуратных домишек, вместо этого громадного и бездушного бетонного здания? Больше всего оно смахивает на человеческий улей, куда его обитатели — рабочие пчелы — возвращаются по вечерам, чтобы только умыться и сразу же снова уйти поболтать где-нибудь с друзьями. И в соседстве с этой бездушной громадиной увядшая светскость викторианского Полумесяца показалась мне почти трогательной.