Часы без стрелок

— Нет! — живо отверг его предложение судья, так как он давно ответил на все письма. По правде сказать, это было его единственным занятием, когда он по утрам сидел в суде, если не считать чтения «Миланского курьера» и «Вестника Цветущей Ветки». На прошлой неделе выдался такой день, когда он не получил ни единого письма, только рекламные проспекты туристского снаряжения, да и те явно предназначались для Джестера. Уязвленный тем, что ему нет важных писем судья ответил на рекламный проспект, задавая колкие вопросы относительно спальных мешков и сковородок. Он часто томился от старческого безделья. Но в это утро, проведенное с Шерманом, он чувствовал себя полным энергии и в голове его роились всевозможные замыслы.

— Вчера я тоже писал письмо, на него ушла вся ночь, я его кончил только к рассвету, — сообщил Шерман.

— Любовное письмо?

— Нет. — Шерман вспоминал письмо, которое он бросил в ящик по дороге к судье. Сначала он не знал, как его адресовать, но потом написал на конверте: «Мадам Мариан Андерсон. Ступени памятника Линкольну». Если ее там сейчас нет, письмо переправят. «Мама… мама, — думал он, — ты такая знаменитая, что тебя непременно найдут!»

— Моя дорогая жена всегда говорила, что я замечательно пишу любовные письма.

— Я не могу тратить время на любовные письма. То письмо, которое я писал ночью, насчет одного розыска.

— Писание писем — само по себе большое искусство.

— А какое письмо вы хотите, чтобы я для вас написал сегодня? — робко осведомился Шерман. — Надеюсь, не любовное?

— Конечно, нот, глупыш. Это письмо касательно моего внука. Точнее говоря, ходатайство.

— Ходатайство?

— Я хочу попросить моего старого друга, с которым мы вместе заседали в конгрессе, устроить мальчика в военную академию.

— Понятно.

— Но мне сначала нужно составить письмо в уме. Письма с ходатайствами — самые щекотливые. — Судья нахмурился и, прижав веки большим и указательным пальцами, глубоко задумался. В этом жесте было что-то страдальческое, но сегодня утром у судьи ничего не болело; наоборот, он был жизнерадостен, как мальчишка: после многих лет томительной скуки и безделия, он испытывал просто счастье — наконец-то он сочинял важные письма, имея под рукой настоящего референта. Он так долго сидел нахмурившись, что Шерман забеспокоился.

— Голова болит?

Судья резко выпрямился.

— Спаси бог! Я просто раздумывал, как построить письмо. Вспоминал того, кому пишу, и разные обстоятельства его прошлой и нынешней жизни. Я думаю о том человеке, кому собираюсь писать.

— А кто он?

— Сенатор Томас от Джорджии. Пиши адрес: Вашингтон, федеральный округ Колумбия.

Шерман трижды окунул перо в чернильницу и старательно расправил бумагу, — шутка сказать, он пишет письмо сенатору!

— «Дорогой друг и коллега Тип Томас!»

Шерман снова окунул перо и начал выводить буквы с завитушками.

— Да, сэр?

— Помолчи, я думаю… А теперь приступай.

Шерман начал писать эти слова, но судья его остановил:

— Этого писать не надо! Начни сначала. Когда я говорю «приступай» и тому подобное, этого писать не надо.

— Но я же пишу под диктовку!

— Господи, надо же иметь хоть капельку ума!

— Ума мне хватает, но, когда вы диктуете слова, я, естественно, их пишу!

— Давай начнем сначала. В заголовке пишется приветствие: «Мой дорогой друг и коллега Тип Томас!» Понял?

— Но писать «понял» не нужно, правда?

— Конечно, нет.

Судья заподозрил, что его референт обладает отнюдь не такими блестящими способностями, как он надеялся, а Шерман решил, что старик совсем спятил. Оба поглядывали друг на друга с недоверием. Работа поначалу шла из рук вон плохо.

— Не пиши этого в письме. Я хочу кое-что уточнить с тобой лично.

— Ну что ж. Уточняйте.

— Искусство референта состоит в том, чтобы записывать все, что должно быть в письме или документе, не внося туда моих собственных рассуждений или, иначе говоря, того, что не относится к указанному письму. Беда моя, малыш, в том, что у меня чрезвычайно подвижной ум, в нем возникает множество мыслей, никак не связанных с главной темой моих размышлений.

— Понятно, сударь, — сказал Шерман, сожалея, что работа оказалась совсем не такой, как он ожидал.

— Далеко не все меня понимают, — скромно заметил судья.

— Значит, по-вашему, я должен читать в ваших мыслях, что писать в письме, а что — нет?

— Не читать в моих мыслях, — с возмущением сказал судья, — а понимать по моей интонации, что является посторонними размышлениями, а что нет.

— Я прекрасно читаю в мыслях.

— Значит, у тебя хорошо развита интуиция? У меня, кстати, тоже.

Шерман не знал, что такое интуиция, но подумал, что, работая у судьи, можно набраться самых необыкновенных слов.

— Вернемся к письму, — строго приказал судья. — Напиши после приветствия: «В недалеком прошлом до меня дошло…» — Судья прервал себя и продолжал уже не так громко. Шерман, читавший его мысли, не стал этого записывать. — Что такое недалекое прошлое, если оно недалекое? Год… два… три? По-моему, это было лет десять назад.

— В таком случае я не стал бы говорить, что оно недалекое.