Часы приема

Целлофановый куль, как упавшее облако,
юго-западный ветер поднимет с земли.
Изучая приметы дрожащего облика,
неприглядным Нарциссом над лужей замри.

Вот летит грузовик, след печатая вафельный;
паутиной осенней сквозит естество.
И не прав метафизик, но нет основательных
у природы причин опровергнуть его.

Ибо жил пешеход, что-то слышал и видел он,
пенопластовый крейсер по лужам пускал
в кругосветный круиз. Тонкой ретушью выделен,
на визитках блестел его бодрый оскал.

И куда он пойдет, где толкнет свою исповедь,
бытовую полемику с пеной у рта?
Так уже самого себя хочется выставить
властным жестом за дверь. Только дверь заперта.

«Постою на улице, покурю…»

Постою на улице, покурю,
пусть в карманах курточки – по нулю,
пусть на убыль в банке локальном счет.
Улица холодная. Что еще?
Медицинских знаний неполный свод.
Риновирус в капсуле. Перевод:
раздают по карточкам сквозняки
продавцы катаров окрест реки.

А река, как сыворотка, к утру.
А звезда вчерашняя – тусклый трут.

Я звезду погасшую докурю,
запущу окурком ее в зарю.
Постою на улице прошлых лет,
вспомню слово детское: пистолет.
Пистолетик, ласточка на катке,
на коньке, скрежещущем по реке.

А река, как наволочка, к утру.
Я не помню, где и когда умру.

В честь кого-то названа улица,
не Улисса, так хоть Маргулиса,
гражданина в сереньком котелке,
с удочкой спускавшегося к реке.

А река, простужена на ветру,
не дождется суженого к утру.

«За хорошее поведенье…»

За хорошее поведенье
год за годом на день рожденья
неврастеник дядя Кирилл
книжку толстую мне дарил –
в темно-синей обложке с медным
ликом Барда, зело надменным,
«внемли, сыне, моим речам»,
говорившим мне по ночам.

И смеялся дядя, приблизив
взгляд в очках, качал головой:
«Ваш ребенок – вылитый Изя».
Точно – Изя. Только живой.

Соскребали добавку ложки;
к нежным праздникам вкус привит.