Часы с браслетом

Лесная дорога была вся в буграх и ямах. На каждой колдобине Герман стукался спиной о пулемет.

По обеим сторонам дороги мрачно высились седые от лишайников и паутины ели, и эта картина, угрюмая сама по себе, лишь усиливала тревожное настроение Германа.

«Причинно-следственные связи, – думал он, – железный закон детерминизма. Человеку не дано знать свое будущее. Но законы развития общества позволяют предвидеть многое. Эти парни, что везут меня, не знают, будут ли живы завтра. Но то, что победа будет за нами, знают наверняка. Эх, с каким бы удовольствием я рассказал бы им сейчас… да о чем угодно, про освоение космоса, например. А нельзя, вот досада! Во-первых, не поверят, в лучшем случае сочтут за сказки, в худшем – за бред сумасшедшего. А во-вторых, нельзя и потому, что… м-да, нет ничего хуже – быть пророком. Ясновидящим, так сказать…»

Впереди посветлело, и дорога вырвалась из лесного полумрака на освещенную опушку, в дальнем конце которой виднелись дома и сараи – околица деревни. Деревня была домов в тридцать. Возле дома с железной крышей стоял мотоцикл с коляской, а неподалеку с маленького грузовичка сердито смотрели в небо четыре ребристых пулеметных ствола. Около зенитной установки сидели трое в касках – расчет.

Телега прогромыхала по деревенской улице и остановилась, не доезжая грузовика, у штабеля бревен, сложенных между забором и телеграфным столбом. Грузин проворно соскочил с передка и привязал лошадь к столбу. Лейтенант Круглов неловко, оберегая раненую ногу, слез с телеги и направился к дому с железной крышей.

Герман, охраняемый Бондаренко, сидел в телеге и озирался.

Внезапно раздался чей-то пронзительный крик:

– Во-о-оздух!

Герман вскинул голову: вдоль улицы низко промчались два узких самолета, оглушительно ревя моторами. Расчет бросился к своей счетверенке, стволы развернулись и послали вдогонку самолетам запоздалые трассы.

Лейтенант заковылял к бревнам, но оступился и, охнув, упал. Бондаренко спрыгнул с телеги, погрозил на бегу Герману кулаком и бросился к упавшему. Герман последовал за ним.

Самолеты ложились на обратный курс.

Лейтенант сидел на земле, держась за раненую ногу, и раскачивался от боли.

– Допомогай лейтенанту, швыдче! – заорал Бондаренко, стаскивая с шеи пулемет. Герман и грузин подхватили лейтенанта и оттащили подальше за бревна, в кювет. А Бондаренко уперся плечом в столб и ударил по самолетам длинной очередью.

Немцы поливали деревню из всех бортовых пулеметов. Лошадка, до этого лишь пугливо прижимавшая уши, вдруг забилась, оборвала привязь, но, не проскакав и десятка метров, упала замертво. Телега свалилась набок.

Бондаренко медленно сползал по столбу.

Герман выскочил из укрытия и подбежал к нему. Пулеметчик хрипел, на губах его пузырилась кровь, стекала на сукно шинели. Дымящийся пулемет лежал на припорошенной снегом земле.

Герман понял, что ничем не сможет помочь Бондаренко. И тогда он поднял пулемет.

– Брось оружие! Ваффен хинлеген! Стрелять буду! – послышались сзади крики. Но Герман не обращал на них внимания: гитлеровцы шли в третью атаку.

Он побежал к телеге, перезаряжая на ходу оружие, воткнул сошки в задранное колесо и с этой импровизированной турели открыл огонь.

Когда-то гвардии сержант воздушно-десантных войск Майстер неплохо поражал низколетящие цели.

Он вел стволом впереди и выше по курсу летящего самолета, в расчете, что в какой-то точке вражеская машина наткнется на огненный пунктир.

На стремительно увеличивающемся силуэте истребителя вспыхнули огоньки – Герман не успел понять, были ли это попадания его пуль или то работали пулеметы самолета. Обжигающий удар в живот отшвырнул его от пулемета.

«Все, отвоевался, десантник… И ничего не успел сказать, не успел…»

Немецкие самолеты улетели, оставив в холодном осеннем небе расплывающуюся струю дыма.

Герман лежал навзничь. Ему не было больно: просто в животе горел огонь, от которого сохло во рту и туманилась голова.

Над Германом склонилось бледное лицо Круглова. Сквозь вату в ушах Герман услышал его голос:

– Подбил, слышишь, подбил! Да ты ранен!

– Я… не ранен. Я… убит. Лейтенант, – Герман приподнялся на локте, – запомни, – облизал сохнущие губы, – девятое мая сорок пятого…

Глаза его потухли и остановились. Левая рука, замотанная грязным, в пятнах крови, бинтом, бессильно упала. На расстегнувшемся от падения браслете прилежно тикали часы, показывая время еще не наступившей эпохи.

Лейтенант стащил с головы шапку.

Боец-грузин, стоя рядом, цокал языком.

– По своим стрелял! Ай как стрелял! Антифашист был, да?

Лейтенант протянул руку и поднял часы инженера.

– Не уберег я его. Вот, только часы от человека остались.

– Носи, товарищ лейтенант, – сказал грузин, – память!

– Память, – кивнул лейтенант.

Девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года немецкая пуля вдребезги разнесла часы, срикошетировала и с визгом ушла в сторону. Гвардии майор Круглов отделался контузией в руку.

Случилось это в предместье Праги.