Че: «Мои мечты не знают границ»

Он всмотрелся в плакат на стене. Он много читал об особой любви Эрнесто Гевары к приключениям. Но что стояло за этим? Жажда впечатлений, стремление объездить мир, повидать в качестве туриста чужедальние страны, узнать людей?

Отдельно взятое понятие еще не говорило ему, с какой из форм открытости он столкнулся. Была ли это открытость всему новому ради постижения неизвестного? Или речь шла о простом накоплении жизненных впечатлений и погоне за новизной? Он знал, бывают моменты, когда вдруг осознаешь необходимость углубиться за грань очевидного, если хочешь познать самого себя. Надо уметь видеть подспудную связь вещей, дабы уяснить, какие силы движут миром и не дают ему распасться. И первый шаг на пути к этому — готовность понимать и воспринимать других. Не смиряться с, казалось бы, раз и навсегда данным. Открытость. Лишь в этом случае, такой он сделал вывод, можно самому оставить свой след на земле.

По дорогам Латинской Америки

Отправляясь в путешествие по Латинской Америке, Эрнесто и Альберто сунули себе за голенища сапог по револьверу — для защиты от диких животных. Они выехали на мотоцикле, прихватив палатку на случай, если не найдут для ночлега что-нибудь получше.

Через три тысячи километров мотоцикл встал. Им не удалось добраться на нем даже до Сантьяго-де-Чили.

Бросив мотоцикл, они продолжали путь. Палатку и провиант приходилось тащить на себе по узким каменистым тропам. Мокрые от пота рубашки прилипали к телу. Дорога в Вальпараисо казалась Эрнесто бесконечной. Хотя идти надо было под гору, рюкзаки буквально с каждым шагом наливались свинцом. Зато дышалось в горах легче.

Когда они сделали привал, чтобы передохнуть и полюбоваться с высоты зелеными кущами Вальпараисо, Эрнесто со стоном опустился на свой рюкзак. С превеликой радостью он продолжил бы путешествие, но только не пешком. Указывая на гавань Вальпараисо, на суда, стоящие на рейде, он мечтательно изрек:

— Эх, махнуть бы сейчас на корабле к острову Пасхи. Моя голубая мечта!

— Этого только не хватало! Тут не чаешь, как бы ноги вытянуть. Последний марш-бросок меня совсем доконал. Эрнесто не отступал.

— Альберто, ты только вслушайся: остров Пасхи! Там для каждой женщины иметь белого друга — неслыханная честь. Работать там? Тщетная надежда, ибо все делают женщины. Дивное место, изумительный климат, сказочные женщины, божественная пища. Работа в связи с полным отсутствием таковой тоже совершенно изумительная. Одним словом, рай да и только. Почему бы не осесть там на годик-другой? Учеба? Научная работа? Семейные обязанности? Жалованье? Гори все ясным огнем!

— Опять тебя занесло! Давай лучше поспрашиваем в этой дыре, нельзя ли где-нибудь приткнуться? Вряд ли тут дорого запросят.

А я попытаю счастья в порту — может, кто возьмется переправить нас через океан.

Эрнесто зашагал в гавань, Альберто — в богадельню. К вечеру они снова встретились.

Увы, Альберто, мои мечты об острове Пасхи рассеялись как дым. Весь порт обегал. В ближайшие полгода туда ни одна посудина не идет.

— Стало быть, тебе повезло не больше моего. Я нашел тех врачей, к которым мы собирались. Интерес к нам нулевой. Словно ледяной водой окатили. Даже разговаривать со мной не пожелали. Сплошная невезуха.

На следующий день Альберто обратился еще к нескольким врачам и вновь безрезультатно. Когда он вернулся, Эрнесто сидел перед пансионом, сжавшись в комок. Глухо проговорил:

— Одной старой женщиной занимался, астматичкой. Диву даешься, до чего люди могут озвереть.

Больше он не проронил ни слова — уединился и записал в дневник: «Бедняга вызывала сострадание. В ее комнатенке стоял затхлый запах, перемешанный с пылью немногочисленной мягкой мебели. Кроме приступов астмы, у нее еще выявилось нарушение сердечной деятельности. Сталкиваясь с подобной картиной, врач осознает свое полное бессилие. Он требует изменить образ жизни, положить конец этой несправедливости. Ведь старуха еще месяц назад подавала в трактире, чтобы заработать на пропитание. Она металась между столиками, чтобы выстоять, не спасовать перед жизнью.

Когда попавший в нищету приспосабливается к новым для него жизненным условиям, в нем рождается плохо скрываемая агрессивность по отношению к тем, кто больше не способен содержать себя. В этот момент для него уже не существует отца или матери, брата или сестры — есть лишь отрицательный фактор в борьбе за выживание. Или, иными словами, враждебный объект, противостоящий сообществу здоровых. Такого попрекают болезнью — молча, невысказанно, — словно в ней есть что-то оскорбительное для здоровых: они ведь теперь должны поить-кормить нахлебника.

Именно в последних минутах существования тех, для кого каждый следующий день — предел мечтаний, особенно отчетливо постигается трагедия трудящихся всего мира. В этих затухающих глазах стынет раболепная просьба о прощении, отчаянная мольба о помиловании. Она повисает в пустоте…