Чебурашка

Степа всегда говорил только так. ОН. Отстраненно. Обезличено. Когда Степа первый раз спросил об отце, я не стала лгать. Призналась, что он был не готов брать на себя ответственность и рушить собственные мечты, поэтому оставил нас. Тогда Степа сказал, что никогда не хочет знать его имя. А вечером в нашем доме появился спортивный журнал и первый плакат Матвея Соколовского.

Тогда я еще не знала, что мама записала Степу на бокс. Была уверена, что она водит его на плавание.

Время шло. Безразличие к отцу росло пропорционально любви к Соколовскому. Парадокс. Сам того не зная, Степа любил и ненавидел одного и того же человека.

Было больно, но у меня ни разу не возникло желания рассказать Степе правду. Зачем? Мой мальчик уже разочаровался в отце. Отнять у него еще и кумира казалось мне слишком жестоким. Хотя мама была категорически против молчания. Но против моего решения ничего не предпринимала. Она воспринимала меня как мать и позволяла следовать собственным решениям, даже если считала их ошибочными. Назвала меня маленькой обиженной девочкой. А я и была ею. И где-то в глубине души ею и осталась.

— Я никогда тебе не врала, Степа. Даже когда говорила, что он логикой не блещет. Теперь ты сам в этом убедился. У Матвея Соколовского до сих пор развита только мускулатура. До прокачки извилин, видимо, очередь так и не дошла.

Не хочу оскорблять Соколовского, но ядовитая язвительность буквально сочится из меня. Слышала бы меня мама, представляю, как укоризненно бы она поджала губы и неодобрительно покачала головой. Удивительно, что спустя годы она продолжала любить эту сволочь.

Несмотря ни на что.

Так и слышу ее голос: «Вы были просто незрелыми, Зоя. Никто не виноват. Не надо копить в себе злобу и отравлять ею окружающих. И уж тем более Степу. Мальчик вообще не при чем. Заложник ситуации».

— Расскажи мне все, — решительно потребовал Степа, а внутри меня оборвалась струна, удерживающая на месте сердце, и оно рухнуло в пятки, заставляя их отстукивать чечетку на линолеуме.

— Степа… Ты и так все знаешь, я рассказывала тебе сто раз, ничего не скрыла. Разве что имена…

— Значит, расскажи в сто первый. Тем более, что теперь я все могу представить в лицах.

— Ладно, — выдохнула я, а бумажная обертка на цветах оглушающе зашуршала — так сильно я стиснула его дрожащими пальцами. — Только букет поставлю в воду.

— Серьезно? Букет в воду? Его букет!? Выброси эти долбаные цветы в окно!

— Еще чего! Букет мой. И разве могут цветы быть хоть в чем-то виноваты?

Степа резко вздохнул, хмуро и задумчиво на меня посмотрел, поджав губы, но ничего не ответил, а скрылся за дверью. Щелкнул светом. А я поплелась в кухню доставать трехлитровую банку, потому что в единственную имеющуюся в доме вазу можно было поставить разве что букетик ландышей.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Цветы пахли восхитительно. Их лепестки были нежны и цветом и наощупь. И так бессовестно мне нравились, что я злилась сама на себя, дорожа ими, словно драгоценными камнями.

Глупо, конечно.

Но разве можно чего-то еще, кроме глупости, ожидать от беспросветной дуры? Дуры с ай-кью сто сорок. Нонсенс! Но и такое бывает.

Подумать только!

Матвей Соколовский вернулся.

В город. В мою жизнь. В мое сердце.

С широкой улыбкой и букетом цветов. И я одновременно так зла и так рада, что никак не могу определиться с вектором собственных чувств. Куда направить? Что главнее?

И теперь больше всего на свете я боюсь двух вещей. Первое — что он снова исчезнет и теперь уже навсегда. Второе — что он никуда не денется из наших жизней. Такая вот дихотомия внутри меня.

Огромный букет на скромном кухонном столе смотрелся чужеродно. Мне регулярно дарят цветы. Профессия обязывает, так сказать. Но это первый раз, когда их подарил Матвей. Я ненавижу их за то, что они случились так поздно, и обожаю, за то, что они все же есть.

Я вся соткана из противоречий и неуверенности. Из боли и любви. Из горечи и надежды. Из веры и разочарования.

За окном непроглядная тьма, и даже мутные люмены старых фонарей не способны разогнать ее по отдаленным участкам.

Делаю глубокий вдох и, словно на плаху, иду в комнату Степана. Нам предстоит долгий и серьезный разговор.

Когда вхожу, то замечаю, что Степа оделся и сейчас внимательно таращится в зеркало, изредка стреляя глазами по развешанным в комнате плакатам своего кумира.

Мой очередной нервный вдох-выдох не приносит хоть сколько-нибудь облегчения.

— Он другой в жизни, — тихо говорит мой мальчик, хмуря свои идеальные брови.

— Другой, — соглашаюсь, в споре нет никакого смысла, потому что Степа прав.