Чеченский блюз

Казалось, в руках старика находится огромный желтый бекас. Это его голос, его металлическое верещание слышали солдаты. Бекас верещал и выблеивал о многострадальном чеченском народе ему, Кудрявцеву; который только что в черно-красной, как бред, ночи потерял бригаду, видел, как грузили на платформу обгорелые трупы товарищей, гнали колонну пленных. В зимнем саду его взводный захлебнулся кровью, посаженный на чеченский нож. Чеченцы, передавшие старику мегафон, застрелили Филю. И теперь этот чахлый депутат, превратившись в желтого бекаса, вещает им о какой-то Конституции.

— Хватит проливать кровь, э-э-э!… Русские солдаты, говорю вам как представитель российской власти, э-э-э!… Сложите оружие, э-э-э!… Это не будет считаться пленом, а поступком совести!…

Слепая бешеная сила поднималась в душе Кудрявцева. Ломила виски, напускала в белки дурную кровь, застилала разум красной поволокой. Мямлящий стариковский голос, наложенный на железные колебания мегафона, слышали не только засевшие в доме, но и сожженные, превращенные в обгорелые кости, кто еще лежал среди танков, висел в остывающих люках, смотрел провалившимися, выкипевшими глазами, скорчился, обклеванный вороньем. Они слушали и ждали, что ответит Кудрявцев.

— Что он там блеет, козел? — Чиж беспокойно обернулся к Кудрявцеву.

— Куда он нас вызывает?

— Пойди в квартиру, — приказал Кудрявцев. — Разыщи какой-нибудь картон. Сверни в рупор. Я ему отвечу.

Чиж убежал, а Кудрявцев занял его место на стуле у разбитого окна. Продолжал вслушиваться в мегафонные свисты и трели. Старался спасти свой рассудок от помутнения. Убирал с подоконника подрагивающий автомат.

Почему, — старался он понять, — почему этот депутат не здесь, в осажденном доме, не с малой горсткой русских обреченных солдат, а с чеченцами, чьи автоматы в нагаре после расстрела бригады? Почему московская власть, все эти журналисты, артисты, говорливые мужчины и женщины, заполонившие телеэкран, не с ними, русскими солдатами, захлебнувшимися в крови? Почему ненавидят Кудрявцева, его лицо, его оружие, его мундир, его речь, ненавидят его способ жить, который является не чем иным, как верностью присяге, которую он дал своей несчастной, забитой и расклеванной Родине, напоминающей разгромленную обезображенную бригаду? Почему ненавидят его, Кудрявцева?

Сверху из квартиры прибежал Чиж, свертывая на ходу грязный лист картона, на котором виднелись следы старушечьих чайников и сковородок. Протянул рупор Кудрявцеву.

— Русские солдаты!… — продолжал металлически блеять старик, выдувая свой сип из желтого ядовитого сосуда. — Я гарантирую вам гуманное обращение со стороны чеченских властей, э-э-э… Я лично доставлю вас к самолету, и вы улетите в Россию, сохраняя честь и достоинство воинов… Сложите оружие!… Выходите!… Не проливайте кровь!…

Кудрявцев почувствовал, как взорвалась в нем жаркая душная ненависть, словно он натолкнулся лицом на раскаленную стальную плиту.

Он прижал картонный рупор к губам. Направил раструб в расколотое окно. Закричал, вдувая в площадь всю свою ненависть:

— Ты, козел вонючий!… Педераст!… Чеченская подстилка!… Уйди, сука!… Убери свою трехцветную половую тряпку, повесь ее в своей сучьей Думе!… Или я расшибу твою тухлую башку из «Калашникова»!… Скотина, тебя на фонаре вздернут!… Через десять секунд, если ты не закроешь свою вонючую пасть, стреляю!… Раз!… Два!… Три!…

Он увидел, как чеченцы схватили депутата за шиворот и втянули под укрытие кузова. Оттуда, из-за сырого брезента, еще некоторое время хрипел и посвистывал мегафон.

— Сука!… Шкура продажная!… — повторял Кудрявцев, чувствуя, как пот залил лицо и волосы прилипли ко лбу. — Педераст!…

Сидел на стуле, испытывал страшную опустошенность и усталость. Автомат подрагивал на коленях, и он отрешенно повторял: «Где войска, вашу мать!…»

Недолго белая площадь, исчерканная цепочками следов, оставалась пустынной. Из туманных проулков показались люди. Плотно сбитые, казавшиеся издали ватагой подвыпивших, обнявшихся гуляк, медленно, путаясь ногами, приближались. Кудрявцев всматривался, ожидая новых испытаний. Площадь по-прежнему являла собой арену, на которую выходила очередная группа артистов. А они у грязных подоконников были зрителями. Артисты со сцены были готовы стрелять в зрительный зал, по ложам, а оттуда, из-за немытых стекол, в ответ в них полетят автоматные очереди и гранаты.

Люди приближались. Над их головами трепетал белый флаг. Только что мимо окна пронесли трехцветное полотнище, за которым последовала его ненависть и тоска. Теперь же колыхалась грязно-белая тряпица, и от нее исходила угроза, сулящая все ту же тоску и ненависть.

Люди надвигались. Кудрявцев мог их теперь различить и понять, почему они двигались медленной тесной гурьбой. Часть их была в армейской форме, в серо-зеленых брюках, комбинезонах, бушлатах, в танковых шлемах или с непокрытыми головами. У одного был перевязан лоб, у другого перемотана шея. Руки их были заложены за спину, и, шагая, они мешали друг другу, словно их связывала веревка.