"Чего изволите?" или Похождения литературного негодяя

Дабы не пугать читателя, еще не добравшегося до финала щедринского повествования, скажу сразу, что на этот раз природа выстояла: река прорвала плотину, вошла в свои берега и утопила безумные планы Угрюм-Бурчеева. Не сумев с ней совладать, он постыдно бежал прочь, уводя с собой покорных глуповцев, чтобы на новом месте построить новый город и назвать его Непреклонском. Нынешним командирам рек и каналов, вынашивающим грандиозные «проекты века», хорошо бы запомнить и этот урок, данный природой Угрюм-Бурчееву, а нам — классикой, и не поднимать руку на «извечное, нерукотворное», не повторять варварских ошибок.

В истории города Глупова времен последнего градоначальника есть и еще один — страшный — урок, прямо обращенный к нам, сегодняшним. Вспомним его.

Целый день шел Угрюм-Бурчеев в поисках подходящего места для строительства нового города и к вечеру нашел. Это была ровная низина — ни бугорка, ни впадины: «Везде гладь, везде ровная скатерть, по которой можно шагать до бесконечности». Лучшего места для осуществления бредовых планов не сыскать. И было сказано: «Здесь!»

Каким же представлялся автору проекта этот город будущего, с умилением и трепетом признанный начальством образцовым? «Посредине площадь, от которой радиусами разбегаются во все стороны улицы, или, как он мысленно называл их, роты. По мере удаления от центра роты пересекаются бульварами, которые в двух местах опоясывают город и в то же время представляют защиту от внешних врагов. Затем форштадт, земляной вал — и темная занавесь, то есть конец свету. Ни реки, ни ручья, ни оврага, ни пригорка — словом, ничего такого, что могло бы служить препятствием для вольной ходьбы… Каждая рота имеет шесть сажен ширины — не больше и не меньше; каждый дом имеет три окна… В каждом доме живут по двое престарелых, по двое взрослых, по двое подростков и по двое малолетков… Одинаковость лет сопрягается с одинаковостию роста… В каждом доме находится по экземпляру каждого полезного животного мужеского и женского пола…»

Естественно, всё бесполезное — немощные старики, не подходящие по ранжиру дети — умерщвляется. Грамотности не полагается. «Нет ни прошедшего, ни будущего, а потому летоисчисление упраздняется». Все разбиты на взводы, полки, бригады и непрестанно маршируют. Жизнь марширует по командам: работа, отдых, принятие пищи, сон. Кругом шпионы…

Сама по себе эта жуткая и неправдоподобная картина может вызвать лишь горькую улыбку. Но при чем здесь мы? Ведь и писатель не настаивал на том, что бред Угрюм-Бурчеева обязательно станет реальностью. Да и сами глуповцы, т. е. непреклонцы, возводя новый город, стыдились своих деяний: «Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривляло гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который, с топором в руке, пришел неведомо отколь и с неисповедимою наглостью изрек смертный приговор прошедшему, настоящему и будущему…» И пришло же избавление: однажды небеса разверзлись, раздался треск — «и бывший прохвост моментально исчез, словно растаял в воздухе». Фантасмагория окончилась. Чего же еще?

Увы, все не так просто. Отнюдь не фантастика водила пером писателя, а самая прозаическая реальность. Противоестественное желание усреднить и нивелировать человека, переселить его в «ка-за-р-мы», сделать послушной машиной, лишенной индивидуальности и потребностей и выполняющей приказы и указания — вовсе не выдумка Угрюм-Бурчеева. Свидетельства тому мы найдем хотя бы в «Записках о моей жизни» известного литератора прошлого века Н. И. Греча, запечатлевшего быт «военных поселений» времен Александра I и Аракчеева:

«Несколько тысяч душ крестьян превращены были в военных поселян. Старики названы инвалидами (инвалид, по Далю, — «отслуживший, заслуженный воин, неспособный к службе за увечьем, ранами, дряхлостью». — П. С.), дети — кантонистами (кантонист, по Далю, — «солдатский сын». — П. С.), взрослые — рядовыми. Вся жизнь их, все занятия, все обычаи поставлены были на военную ногу. Женили их по жребию, как кому выпадет, учили ружью, одевали, кормили, клали спать по форме. Вместо привольных, хотя и невзрачных, крестьянских изб возникли красивенькие домики, вовсе неудобные, холодные, в которых жильцы должны были ходить, сидеть, лежать по установленной форме. Например: "На окошке № 4 полагается занавесь, задергиваемая на то время, когда дети женского пола будут одеваться”…»

Но все это осталось в далеком прошлом. Щедринская история города Глупова, гибель которого была неизбежной, ибо жизнь в нем, долгие годы шедшая на убыль, при Угрюм-Бурчееве выродилась вовсе, отстоит от нас на сто с лишним лет. А глуповщина-непреклонщина не кончилась. Сумела приспособиться и переползти «из одного периода истории в другой»…