Чего не было и что было

Я не надеюсь на себя. Не открыть мне глаз Талину, не вывести из состояния, свойственного в наши дни только людям или примитивного, или извращенного мышления. Если Талину окружающие кажутся муравьями и сам он себе — муравьем, глагол пророка нужен ему, чтобы увидеть себя тем, что он есть, — человеком; и чтобы порвать тесные, — о, мимовольные! — узы, связывающие его с большевиками.

Коснись его такой «глагол», он, конечно, понял бы, в какой плоской плоскости происходила до сих пор его борьба с большевиками, как она, внутренно, алогична. Ведь в чем вся беда, на взгляд Талина? Плохи большевики, плохи — конечно! Они плохо делают дело, отвратительно… но дело-то, само по себе, не плохое? Общие-то принципы (не касаясь деталей) правильны? Отсюда рукой подать до надежды, что большевики «исправятся», или, на худой конец, будут сменены людьми родственными им, в смысле идеологии, только более честными, дельными и верными.

Точных данных не имею, но, по логике, кажется мне, например, что Талин должен придавать большое значение борьбе Троцкого со Сталиным и даже (все по логике) быть скорее на стороне первого. О, конечно, победа Троцкого еще отнюдь не удовлетворила бы г. Талина! Однако в ней (или «через» нее, или «сквозь» нее) он увидел бы, вероятно, какое-то мерцанье лучшего будущего.

Так как на «пророческие глаголы» я не претендую, то сознаюсь: говоря о важнейшем дефекте талинского мышления (об отсутствии понятия «личности» человеческой), я думаю больше о других, нежели о самом Талине. Другие, может быть, поймут, как печален и опасен этот дефект. Простого соображенья достаточно, чтобы увидеть, как он влияет даже на работу в области чисто общественной. С муравьиным идеалом строить общество не из особей, а все-таки из людей — что выйдет? Заранее можно сказать, что не выйдет ни муравьиного гнезда, ни человеческого общества. При слепой удаче, реально выйти из этого может только нечто, довольно страшное: общество «человекообразных».

На вопрос о «фашизме», затронутый вскользь Талиным, я непременно как-нибудь отвечу. Вопрос не коренной, но важный; и опять не Талину, а скорее другим, — со слухом более тонким, — я скажу, что такое для «третьепутников» фашизм; каким они его видят, как определяют.

Если правые назовут это определение — левым, а левые — правым, не беда: лишь бы ясность и точность, даже в детальном вопросе, не пострадали.

Но об этом в другой раз.

«ЗНАК». О Владиславе Ходасевиче

О, бедная душа моя!

О, сердце, полное тревоги!

О, как ты бьешься на пороге…

Тютчев

Книга стихов… Все знают, что такое стихи. Но редким приходит в голову, что стихи, кроме всего прочего, еще клюг к двери самой потаенной: к сердцу и душе человека. Ключ, кажется, единственный… Правда, и с ним можно только приоткрыть дверь, только заглянуть в нее: кое-что схватить, кое о чем догадаться, кое в чем ошибиться, — о, непременно! — ведь все увидеть нельзя; войти — нельзя.

Я говорю, конечно, не о всяких стихах: только о стихах — «страшном даре», и о человеке, этим «страшным даром» обладающем. Как-то не очень хочется называть его «поэтом»: слово расширили, растянули, приходится обставлять его прилагательными: «настоящий», «истинный», «большой», «небольшой»… А это уж не то: в первоначальном значении, или поэт просто, или не поэт. Поэт — и значит стихи его «страшный дар» и (тоже, пожалуй, страшный) ключ к его человечеству; приподнятое покрывало с лица человека в его цельности, в жизненной его трагедии.

Хочет ли человек вообще, чтобы покрывало это приподнималось? И не хочет, и в то же время страстно хочет. А в человеке-поэте (буду уж употреблять слово, раз другого не выдумали) жажда «сказать себя» так повелительна, что он открывается даже тогда, когда об этом не думает, не знает, даже тогда, когда уверен, что просто пишет шутливое стихотворение «на случай», в альбом.

«Сказать себя»… кому? Другим? Нет; повелительная стремительность, из темных глубин идущая, так цельна в первом движении, что не вмещает мысли о «других». Вначале только одно:

Как сердцу высказать себя?

— и лишь потом:

Другому — как понять тебя?

«Другие» — полупонимают, или совсем не понимают, если очень «ленивы и нелюбопытны». Постараемся быть первыми «другими» и хоть немножко понять, что такое вот эта книжка, на которой написано, шатающимися буквами: «Собрание стихов. Владислав Ходасевич».

Собственно о стихах этих можно сказать много; не сомневаюсь, что и будет сказано много. Ходасевич — «мастер» стиха; определения мастерства бесконечны, разнообразны и даже интересны. Но я ими не займусь. На вопрос о книге Ходасевича: «Что это такое?» я, прежде всего, отвечаю себе: это нечто органическое; отделять стихи от Ходасевича и Ходасевича от его стихов — это разрывать живую ткань. Потому буду говорить о них и о нем, о стихах и Ходасевиче — вместе.