Чего не было и что было

Главное, что делает русскую «эмиграцию» непохожей на все бывшие эмиграции, это линия, по которой произошел физический раскол России, — откол зарубежной от российской. Линия этого откола не поперечная, как бывало в истории, когда откалывалась верхушка народного коллектива, но продольная, благодаря чему отколовшийся кусок заключает в себе не те или другие слои, не те или другие элементы народной жизни, но все, сверху донизу.

Опрокинутая катастрофой Россия — одна и та же Россия, по составу своему, как на родине, так и за рубежом: родовая знать, государственные и другие служилые люди, люди торговые, мелкая и крупная буржуазия, духовенство, интеллигенция в разнообразных областях ее деятельности — политической, культурной, научной, технической и т. д., армия (от высших до низших чинов), народ трудовой (от станка и от земли), — представители всех классов, сословий, положений и состояний, даже всех трех (или четырех) поколений — в русской эмиграции налицо.

Качественно — одна и та же «всенародная Русь» и на родной земле, и за рубежом.

Катастрофа именно опрокинула всю Россию. Та, опрокинутая в зарубежье, естественно очутилась, с самого начала (как и российская), в состоянии некоего хаоса, в беспорядке всеобщих перемещений. Не это могло, конечно, лишить ее «народного» облика, — лишить жизни. Надо было только приняться за какую-то перестройку, и перестройка, по отдельности, началась. Почти каждый русский, по социальному положению, — «бывший». Но «бывшим» по-человечеству он себя не хочет признать; он ищет, ни перед каким трудом не останавливаясь, себя «настоящего»; и, в новых условиях, находит — тоже нового, конечно. Жизнеупорность громадного большинства эмигрантов, с этой стороны, доказана.

Но вот, наконец, пришло время, когда сам собою явился и стал на очередь вопрос уже не о перестройке жизни отдельных зарубежников, но о жизни зарубежной России в целом; о возможно-гармоническом строении всего миллионного народа.

Полусознательно, просто по стихийному устремлению, подготовка к этой задаче уже шла и раньше. Подготовкой были постоянно возникавшие объединения на конкретных началах: деловые, профессиональные и другие союзы, всякие учреждения, все, что соединяет людей для реальной работы сообща. Постепенно отсюда вырастало и сознание необходимости утвердить, оформить как-то, бытие общее.

Пусть это еще не та степень сознательности, которая будет у эмиграции завтра. Достаточно и того, что сегодня она понимает: необходимо сложиться в один организм, стать фактически, реально, одним целым.

Ясно, что в данном случае речь может идти лишь о том первом объединении, на почве которого уже создаются все другие, т. е. объединении социально-экономическом. Да не одно ли оно, как всеобщее, и возможно при «народном» характере зарубежной Руси? Можно ли связать «народ» какой-нибудь одной умозрительной нитью? Даже средствами московской деспотии, перманентного кровавого насилия над телом и душой народа, — достигается лишь обманная видимость такой связи. Народ есть сложнейший организм; одного, правда, духа, но дух этот словесным определениям не поддается и в одной какой-нибудь формуле (хотя бы политической) никогда не выльется. Да чтобы расти внутренно, народу вовсе и не нужно терять свою сложность; но ему нужно быть, т. е. существовать, прежде всего, как организм, в социально-экономических условиях.

Вопрос о таком именно объединении, о всенародном Зарубежном Союзе на началах социально-экономических, и стоит сейчас на очереди.

III

Возражения, — все оттуда же, из «политических» кругов — еще не умолкли. Содействие такому объединению, упрочению чисто материальной жизни эмиграции, не есть ли, говорят нам, содействие просто «обывательскому благополучию?». А оно заставит эмиграцию окончательно забыть всякую «политику» (т. е. смысл своего существования) и ускорит полный ее отрыв от России…

Такие возражения одинаково свойственны самым разным политическим кругам: и тем, где на эмиграцию совсем не надеются, считая нормой для нее пассивное ожидание впуска в Россию; и другим, где мечтают, о создании объединенных

«фронтов» для какой-то прямой деятельности, прямой борьбы с Москвой… из-за далекого рубежа.

Что ж, возражения эти имели бы, пожалуй, смысл, если бы… если бы только русская эмиграция была не тем, что она, в действительности, есть. И если бы, поэтому, борьба ее за свою жизнь не была борьбой и за жизнь России. Если бы дело зарубежного русского строительства не было, в то же самое время, и делом в России — делом России российской.

Почему это так, почему зарубежье, выполняя свою задачу, работает на Россию, — не раз уж было сказано. Но пока есть не услышавшие, нужно, должно быть, повторяться.

Зарубежная Русь, говорит Кочаровский, должна сознать свое посланничество.

Что это значит?