Чего стоит Париж?

Пламя свеч, колеблемое сквозняком, тянувшим из давно ничем не забранных окон, выхватывало из темноты то длинные тощие руки Фауста с огромными ногтями, то дырявое, почти сгнившее одеяло, покрывавшее его тело, то морщинистое лицо, на котором и глубоко запавшие глазницы, и тонкий рот казались лишь странными морщинами. Густые сети паутины, обволакивающие скорбное ложе старого мага, придавали окончательно мрачный вид этой безрадостной картине.

– Я давно жду вас, сударь! – вновь шевельнулись бескровные губы старца.

– Простите, – несколько сконфуженно поклонился я. – Но я никак не мог прийти раньше.

– Хрен ли ты извиняешься! – толкнул меня в бок Рейнар. – Лучше разузнай, чего это вдруг он тебя поджидает? Может, ему надо хлебнуть пару литров твоей крови, шобы вновь обрести удаль молодецкую?! Я их рецептики знаю!

– Чушь! – вновь жестко выдохнул Сибелликус. – Не путайте магов с вампирами! Я жду вас, потому что только вы знаете рецепт моей смерти.

– Рецепт вашей смерти? – Я удивленно поглядел на несчастного, жизнь которого по странной прихоти все еще держалась в мертвом теле. – Но я не знаю его.

– Знаете!

– Может, в вас из пистоля стрельнуть? – жалостливо предложил Лис.

– Пустая затея. Пуля не причинит мне вреда и вероятнее всего рикошетом угодит вам в голову.

– Вот это навороты! – восхитился мой напарник. – А научиться так можно?

Губы старца сложились в слабое подобие ухмылки.

– Можно, но лучше не пробовать. – Он вновь перевел взгляд на меня. – Вы не помните о том, что несет мне смерть, как не помните и многое другое, Я помогу вам вновь обрести память, а вы, в свою очередь, вернете мне удел людей.

– Вы говорите о смерти? – все еще неуверенно переспросил я.

– Конечно, о ней, – досадливо поморщился великий адепт тайного знания. – Ибо в наказание за свою гордыню я, увы, бессмертен.

– Вот это да! – вновь восхитился жизнерадостный Лис и поинтересовался любознательно: – Ну и как ощущения?

– Когда вы говорите об этом таким тоном, мсье, я жалею, что не могу дать вам почувствовать, каково это. Я бессмертен, как Бог, но беспомощен, как очень-очень старый человек. – Глаза Фауста гневно сверкнули.

– Прошу простить моего друга! – поклонился я. – Он несколько грубоват, но вовсе не желал вас обидеть.

– Я сам в этом виноват, – негромко, но очень внятно проговорил Фауст. – Когда-то, когда я был так же молод, как и вы, а мои познания в магии, астрологии и богословии не знали себе равных, я пускался на все, чтобы только поразить учеников и собутыльников, чтобы вызвать восхищение у девиц, и без того обожавших меня. Тогда-то я и решил, что могу справиться даже с демонами преисподней, ибо со времен Гермеса Трисмегиста ничьи знания в подлунном мире не превосходили мои. Когда я впервые вызвал в свое жилище падшего ангела по имени Мефистофель, тело мое трепетало от ужаса И душа уходила в пятки при одной мысли, что посланец ада сокрушит защитную пентаграмму и попросту утащит меня с собой в пекло.

Но нет. Он оказался бессилен перед человеческой магией. Я совладал с ним! На горе свое совладал. Много раз впоследствии я вызывал этого демона из Геенны Огненной только для того, чтобы потешить гостей невиданным зрелищем и лишний Раз продемонстрировать им свое могущество. Но вот однажды, в канун Рождества, когда я призвал Мефистофеля в лабораторию с одной только целью – поспорить с ним на богословские темы… Я время от времени беседовал с ним о всемогуществе Божьем, сотворении мира и прочих интересовавших меня вопросах… Так вот, в пылу спора он заявил, что готов служить мне десять лет, сделав меня могущественным, как сам Творец, в обмен на ту ничтожную малость, которая из-за моей связи с Дьяволом все равно рано или поздно попадет в ад. Я со смехом согласился, и мы кровью подписали договор, согласно коему демон обязуется верой и правдой служить мне в течение названного срока, а тот, кому имя Иоганн Георг Фауст и чья кровь находится под этим договором, по истечении этих лет обязывался по доброй воле отправиться в ад на вечные времена.

– Точно, я в школе проходил! – возбужденно хлопнул в ладони Рейнар. – Как там?

Жизни годы прошли недаром.
Ясен предел мне мудрости земной:
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой.

– Идет на бой? – переспросил Фауст, кривясь в горькой ухмылке. – Что за чушь? Вот он, мой бой, вот он, перед вами. С тех пор, как я сам был школьным учителем, мои коллеги не перестали отягощать умы праздных глупцов набором всяческих нелепиц.

– Вы че, профессор! Это ж великий Гете! – попробовал возмутиться д'Орбиньяк.

– Не знаю такого и знать не желаю. Всякий бумагомарака норовит обозвать себя великим. Знают ли они, жалкие профаны, что такое истинное величие!

Я как можно более незаметно толкнул напарника ногой под стулом, давая ему понять, что молчавшему последние семь лет Сибелликусу наверняка есть что рассказать. И если он сейчас начнет подробное повествование, то в ближайшие полгода вряд ли уложится.