Чего же ты хочешь?

— Колбаса? Но это скорее полицейская дубинка! Ею же можно про ломить голову! Вот взгляните на Джузеппе! Что у него на шее? Этой опухоли уже шесть лет. Никак не проходит. Вот такой дубинкой однажды огрели.

— Да здравствует Советский Союз! — сказал хозяин дома, плечистый, грузный рабочий, когда все, тесня друг друга, кое-как расселись за столом. — Да здравствуют русские рабочие, наши дорогие братья! В вашем лице, компаньо Булатов, я хочу обнять весь народ России. Позвольте! — Он стиснул Булатова так, что тот охнул.

Все зааплодировали, засмеялись, каждый захотел обнять советского человека.

Булатов поинтересовался:

— А почему вы говорите «компаньо» — «приятель», а не «камерата» — «товарищ»?

— А потому, что слово camerata испоганили фашисты. Так они обращались друг к другу. Compagno — наше слово, оно означает «товарищ» для каждого коммуниста.

— А среди вас, вот здесь, сегодня, много коммунистов?

— Да почти все. — Хозяин дома обводил взглядом собравшихся. — Вот разве что он, Луиджи, тот, остроносенький… Да Пеппо, который оброс, как ваши медведи, потому что экономит на стрижке… Они беспартийные.

— Какой же я беспартийный! — закричал остроносый Луиджи. Лохматый, тот действительно ни в какой партии не состоит. А я же социалист. Вы что, забыли?

— Забыли. Давно забыли.

— Так вот, компаньо Булатов, почти все мы здесь коммунисты, И мы вам скажем честно, вы об этом можете написать, если хотите, мы этого скрывать не собираемся, можете просто рассказывать в Москве, — хозяин отодвинул свой стакан с вином, — что мы даем по рукам каждому, кто сегодня кидается на вас, на Советский Союз. Среди нас есть вся кие, есть верные коммунисты, а есть и примазавшиеся к партии. У некоторых из таких, примазавшихся, особые взгляды. Они вас только и знают, что критиковать. А у них власти в руках еще никогда не бывало, за страну, за ее судьбу они ни разу еще не были в ответе и не знают, что это такое. Им бы молчать. Но они разевают свои крикливые пасти. Это люди случайные, так и знайте. Рано или поздно, когда трудно станет, они сами от нас уйдут. А нет, так рано или поздно мы их вышвырнем.

— Кто сегодня критикует Советский Союз, тот не коммунист! — вы крикнул худенький маленький человек, размахивая вилкой.

— Сборщик двигателей, — через переводчика пояснил Булатову хозяин дома. — Ему уже немало лет. Он сидел у Муссолини в тюрьме.

— Россия — это родина коммунизма! — продолжал худенький сборщик. — Это наша мать. Свинья тот, кто способен лягнуть свою мать копытом.

— Ты хочешь сказать, осел, Пьетро. У свиньи нет копыт.

— Нет, именно свинья, Эммануэле. И у нее, ты плохо смотрел, копыта есть. Этакие раздвоенные. — Маленький человек даже встал со стула, чтобы казаться повнушительней. — Осел лягается по своему ослиному упрямству, — продолжал он. — И осел многого может не понимать, потому что он осел. А свинья есть свинья, самое грязное животное, которое способно жрать своих детей, хотя и знает, что это ее дети. Так вот он, о ком я говорю, и есть самое грязное животное, он свинья, а не коммунист.

Сборщику двигателей шумно зааплодировали, выпили за его здоровье, похлопали по его плечам. «Верно, верно, Джироламо. Ты молодец!» Заговорили о Советском Союзе, о советских ракетах, о кораблях советского флота, которые плавают в Средиземном море, о Москве, о восстановленном Сталинграде, о многом ином. Булатова поражала бессистемность знаний о его стране у этих симпатичных, дружелюбных людей.

— Скажите, пожалуйста, — заговорила по-итальянски Лера. — А как вы, товарищи, относитесь к советской литературе, к советскому кино, к живописи? Компаньо Булатову, наверно, это интересно знать.

— Какую мы советскую живопись видим, синьора?! Мы в Венецию на биенале не ездим. Это нам не по карману. В Советский Союз — тем более. Мне, например, известно, что был один такой русский, который изобразил на полотне последний день Помпеи. Так, говорят, жил он еще в прошлом веке. — Остроносый социалист Луиджи весело рассмеялся.

— Кино у вас было раньше просто замечательное. Много отличных фильмов увидели мы после войны. Сейчас, должно быть, наши власти не позволяют ввозить в Италию революционные фильмы. Показывают нам лишь такие, что и не поймешь, в какой это стране происходит. То ли у вас в Советском Союзе, то ли у нас, в Италии, то ли у датчан или люксембуржцев.

— А интересно, есть у вас новые хорошие песни? — спросили у Булатова. — Кроме «Катюши» и «Подмосковных вечеров»?

— Ты забыл, что ли, про маму и про небо? — ответил кто-то.

— Согласен, про маму и про небо присоединяю к тем. Хорошие песенки. А новые-то, еще новее есть?

— А у нас у самих есть, что ли, новые? — взорвался хозяин дома. Ни черта нет. Кто вам мешает петь старые?

— Никто. Ну-ка начали! Пьетро, давай!

Запели «Катюшу». И пели так дружно и с таким чувством, что Лера не могла сдержать слезы, они сами собой набегали на глаза. Итальян-скиe слова хозяев и русские гостей — Леры, Булатова и переводчика — сливались настолько органично, что было это будто бы на едином, общем, красивом и звучном языке.