Чей мальчишка? (илл. В.Тихоновича)

В палаты к раненым никого не пускали. Дотошные мальчишки — Санькины сверстники лезли к окнам, цепляясь за наличники. Долго Санька толкался среди них, заглядывая в каждое окно, но так и не увидел своей матери.

На площади заиграли трубы. Похоронная музыка рыдающими волнами скатывалась вниз, к реке, к больничной ограде, где все еще гомонили люди. Мальчишки наперегонки кинулись на площадь.

Под липами, где была вырыта яма, собралась толпа народа. В середине — Максим Максимыч. Он стоял на рыжем кургане свежевырытой земли, его бритую голову было видно отовсюду.

Максим Максимыч что-то говорил, взмахивая зажатой в руке фуражкой. Потом опять заплакали медные трубы.

Когда Санька выбрался из людского скопища к оркестру, убитых уже опустили в могилу и теперь бросали туда лопатами землю. В толпе голосили; какую-то женщину держали вдвоем, а она вырывалась и, как одержимая, лезла к могиле, выкрикивая охрипшим голосом причитания.

Домой Санька вернулся на исходе дня. Увидал на столе краюшку хлеба, вспомнил, что он сегодня ничего еще не ел. Отломил окраек, выбежал опять за калитку.

В сумерках через Дручанск пошли войска. По улицам двигались грузовики, стучали повозки, шли в пешем строю красноармейцы. Бойцы подбегали к колодцам, плескали себе в лицо из бадейки студеную воду, наливали в котелки, в обшитые серым сукном фляги и даже в каски. Бежали вслед за колонной, отыскивая свое место в строю.

Там, откуда шли колонны войск, метались в темном небе сполохи. То всплескивались белым пламенем и тут же гасли, то лезли вверх багровыми языками, обшаривали небосклон, слизывая с вышины первый высевок звезд.

Ко двору подкатила полуторка. Санька спохватился, когда Кастусь уже стоял возле калитки.

— Герасим пришел? — спросил он.

Санька покачал головой.

— Уходим мы, Саня… «Эмка» осталась в гараже. Кто-то скат посек топором. А запасной унесли. Пускай отчим зацепит лошадьми машину да в лес… Легковушка-то совсем новая.

Цокали на булыжнике подковы, гремели тяжелые колеса, скрежетало и лязгало железо. Кастусь пояснил:

— Дальнобойные…. На Днепр пошли. Оттуда начнут гасить фашистов…

В ночном сумраке двигались силуэты огромных пушек. Содрогалась и гудела земля под Санькиными ногами.

— Ну, Саня… — Кастусь взял его ладонь в свою — широченную, жесткую, как подошва, и держал, пока не уронил последние слова: — Беги к бабуле. Утром в больницу сходите. Проведайте мать. Прощай!

Грузовик ворчливо зарокотал и юркнул в черный рукав проулка. Замер стук колес, а Санька все маячит возле калитки. И вдруг, будто кто толкнул его в спину, опрометью кинулся на заречную улицу. Там, над обрывом, сутулилась старая изба бабки Ганны.

Бежит Санька к бабке, все думает про отчима: «Где он пропадает? И лошадей свел…»

А Герасим в это время был далеко. Целый день он таился в ельнике, возле Дручанска, воровато поглядывал на дорогу, по которой отступали красноармейцы. А в сумерках подался по кустам ивняка на Друть, к старой, забытой людьми мельнице-водянке.

Чужой флаг

1

В хилом ольшанике моргает костерок. То высунет из-за куста красный язычок, то спрячет. Чернобородый старик длинными мосластыми руками кладет в огонь суковатые ветки. Из ольшаника выползают клочкастые кудели дыма.

Поодаль старухи-ветлы пригорюнились над водой. Под ними — мельница-водянка. Скособочилась, будто норовит прыгнуть в омут с тоски: давно люди покинули ее, дорога сюда заросла лопухами. В ночи мельница похожа на приземистый прошлогодний омет.

Возле мельницы просторная луговина. Там маячат лошади. Негромко хрупают траву.

Старик снял черный картуз с высокой тульей, положил на траву рядом с собой. Продолговатая лысина на макушке мерцает в свете костра, как ущербная луна.

Над прибрежными зарослями захлопала крыльями сова. Пугливой тенью метнулась над костром. Старик насторожился. Прислушивается. Ни души. Только звезда зеленым глазом смотрит из-за корявой ольхи.

С шоссейной дороги крутыми волнами наплывает по лесу грохот тяжелых машин. Версты три до нее, а все слыхать: скрежещут гусеницы, ревут на подъемах моторы, гремят кованые колеса… Гул уползает по шоссе все дальше от Дручанска.

Внезапно за кустами послышался торопкий топот. Бойко копытит лошадь. Седок понукает ее, звучно чем-то подхлестывает.

Чернобородый шагнул из ольшаника навстречу всаднику. Спросил:

— Ты, Герасим?

Тот спрыгнул с лошади, кинул к ногам старика колесо от легкового автомобиля.

— Уходят на Могилев… Без боя… Кишка, видно, тонка… — В волчьих, зеленоватого отлива глазах вспыхнуло на миг хищное злорадство. — Скат с легковушки… Запасной. — Он толкнул ногой колесо под куст. — А один… — рубанул воздух рукой. — Пускай начальство пешком топает на восток.

Спутал коня железным путом, ткнул в пах кулаком. Конь всхрапнул, поскакал на луговину. Заржал, пугая притаившуюся в зарослях тишь. Темные кусты за мельницей отозвались коротким эхом.

— К утру убегут за Днепр…

— Нашу власть возвернем? — спросил чернобородый.

— Немцы придут, скажут… Держись возле меня. Не пропадешь.

Присели к костру. Замолчали. Герасим стянул с ноги сапог, перемотал портянку.