Чеканка

Салют — самая пронзительная нота, которую трубач может выдержать. Она проходит сквозь нас, как бы плотно мы ни закрывали свои поры. Вибрация превосходящей остроты захватывает, пронзает, чувствуется на звук и на вкус. Весь остальной плац, огромная заасфальтированная площадка, гулкая, окруженная казармами, тонет в мертвенной тишине. Представьте себе резкий ветер и мокрый ранний свет солнца, от которого наши тени на гудроне становятся такими же голубыми, как наша одежда.

После салюта евреи и католики расходятся; в то время как капеллан произносит молитву; мы все смиренно склоняем головы, стоя «вольно». После того, как над нами помолятся (некоторая ирония чувствуется в просьбе о том, чтобы за этот день мы не впали в грех и не подверглись никакой опасности, учитывая, что некоторым из нас через час в полет, и что все мы с самого рассвета совершаем проступки и непристойно ругаемся; но все же…) Наконец полковник отпускает нас; и мы маршируем по отрядам в ангары, к нашей ежедневной работе.

7. Ангар

«Ангар и ежедневная работа». Кажется, будто легко нарисовать эту картину. Теперь уже больше года, как она стала главным элементом моей жизни; но я все еще не могу увидеть ее реальность в трезвой прозе, хотя всегда думаю о ней, всегда стараюсь увидеть.

Факты, разумеется, таковы. Наш ангар — это корпус из бруса, обшитый железом. Пол цементный, без единой колонны или препятствия по основному пространству. Самый простор его — награда для обитателя низеньких комнат. Возможно, слишком большая награда. Летчик, оставшийся там один, чувствует свою незначительность и впадает в страх. Ангар такой же огромный, как большинство кафедральных соборов, и гулкий, как все они, вместе взятые. Мы разместили четырнадцать самолетов в его центральном зале.

Южная сторона — целиком ворота: гигантские, в пять футов, листы железа, висящие на колесиках на верхнем краю, которые откатываются один за другим с громовым звуком, когда трое-четверо из нас берутся за работу. Потом, в каждый погожий день, сюда льется солнце, красит золотом наши машины и усеивает лестницы в пятьдесят ярдов танцующими пылинками в самых тусклых уголках огромного пространства. Кроме того, солнце пробуждает особый запах ангара Б, в котором соединяются машинное масло, ацетон и горячий металл.

Мне нравится ангар в бурю. Темнота и огромность, словно по соглашению, превращают его в устрашающее, зловещее место. Листы на закрытой двери дрожат на направляющих и громко бухают о железные поперечины. Сквозь их щели и сквозь сотни других щелей вламываются порывы ветра, визжа на высоких нотах, и пыль взвихривается у дверей. Скрип, удары: и дождь после шквала похож на армейский огонь из винтовок. Этот момент Тим выбирает, чтобы выйти из кабинета и отрядить всех нас подметать пол-акра [42]цемента.

По вечерам ангар выглядит дворцом. Мы включаем лампу за лампой высоко на крыше, и клин золотого света льется сквозь открытый фасад вдоль бескрайнего аэродрома, который поднимается, как блюдце, вверх до горизонта, будто море, и цветом похожий на море, из-за колеблющейся серо-зеленой травы. В этом потоке света витают мелкие фигуры, восемь-десять, которые тянут и толкают истребители «бристоль» или «девять-а» с блестящими крыльями. Они втаскивают их по одному в освещенную пещеру: потом двери с лязгом закрываются, свет гаснет: и эти карлики просачиваются сквозь карликовую дверцу сзади, по траве и гравию идут в постель.

Тим — командир отряда. Он просто сокровище. Мы радуемся каждому дюйму его массивной фигуры. Стоит посмотреть, как он сотрясается от безмолвного смеха, когда кто-нибудь совершит глупость. Мы видим, как улыбка исходит откуда-то сзади, когда медленно расширяется его челюсть. Еще одно зрелище — когда мы в страхе снуем за самолетами и по углам, если проходит шепоток, что Тим не в духе. Тим — наш барометр; он определяет погоду в отряде. В отряде Б самый бодрящий климат на свете.

В летном училище офицер ВВС вступает в свои права, на переднем крае власти, с командиром отряда в качестве абсолютного главы. На наш отряд из пятнадцати человек приходится три-четыре офицера. Как они могли бы не встречаться с нами, не разговаривать с нами, не знать нас? Мы — те руки, которые работают с их машинами; в каждый летный день от нашей бдительности и чувства долга на несколько часов зависят жизни офицеров.