Чеканка

Офицеры могут задержать прогресс на несколько лет; не более. Даже сейчас механики задают тон в рабочие часы. Гаечный ключ, отвертка, скребок, напильник — вот наши знаки отличия, а не оперенные крыла, не мечи, не орлы. За наше уважение соревнуются те офицеры, которые приказывают нам носить трость на публике, и те, кто изобретает новую модель самолета или патентует лишних две тысячи люфтов в шестерне планетарной передачи. Ну и кто же из них завоюет одобрение людей, столь гордых своими профессиями, как мы? А все-таки первые думают, что запугают нас, выступая перед нами с задранным носом на параде, тогда как вторые — сутулые, застенчивые, все в пятнах машинного масла. Вот так расходятся пути!

Это истинная опасность. В этой новой службе нет ничего более традиционного, чем древние ремесла: ничего более человечного, чем механик вне службы: ничего более сентиментального, чем редкая пантомима в Уэмбли или в Хендоне. Работающий механик не станет веселиться, подчиненный рвению к неопределенной победе над своей ненаблюдаемой головой — ненаблюдаемой в основном потому, что офицерская столовая держится тона школы-интерната и поэтому не смеет взглянуть за пределы конкретного.

Те, кого мы относим к своей природной аристократии, одним тем, как держат инструмент, выдают три поколения ремесленников за спиной. Если этого нет, то, будь ты лучшим парнем на свете, ты не станешь нашим вождем. Вот пилот влезает в один из наших самолетов, рывком открывает дроссель и чуть ли не пинками гонит его в воздух. Послушайте только, как мы клянем его кулачную расправу с машинами! Нашими машинами, будьте любезны: любимыми созданиями, каждый сокровенный болт и протянутый лонжерон которых прощупали наши заботливые пальцы. Многие офицеры знают в своих кабинах лишь спинку сиденья и подушку. «Офицеры? Да ебал я их», — процедит монтажник или сборщик, чуть не плача от злости.

14. Классы

Министерство авиации признает, что мы не зря почитаем технических инженеров, когда выдвигает в сержанты или сержанты-пилоты лучших из механиков: тех, кто чувствует душу машины и для кого гладкий холостой ход звучит, как поэзия.

Они составляют нашу заслуженную аристократию. Против них, поверх них, находятся повелители духовные, офицеры: чье достоинство исходит извне, дарованное неким наложением рук. Когда эта властная душа, вроде Тима или Таффи, одна на отряд, то все хорошо. Исходная ущербность характера в каждом, кто завербовался на службу, делает его готовым смеяться или плакать всегда, как ребенок: но редко оставляет его трезвым. Так что отеческая рука не кажется нам неуместной или неприятной. Мы обретаем силу через наше исходное недомыслие.

Наше сознательное самоумаление исключает Тима из области сравнения или соревнования: но сейчас поднимается новая категория летчиков, мальчик-ученик. Они нарушают наше единство сейчас, так как мужчины недолюбливают мальчишек: но это неизбежная и преходящая фаза. Скоро прежние мальчики станут большинством, а те ВВС, которые я знал, будут вытеснены и забыты. Пока что здесь существует ревность и придирки.

Мальчики приходят прямо из школы; бойкие в теории, они умеют писать сочинения, знают кабинетные трюки, но никогда не видели настоящей работы или настоящего самолета: а реальность, которая приносит за собой ответственность, на вид и на ощупь совсем не такова, как школьные уроки. Поэтому их на год ставят работать рядом с мужчинами. Старый монтажник с годами службы за плечами, у которого ремесло уже въелось в пальцы, оказывается попечителем мальчишки-начинающего, которому платят вдвое больше. Малец ловко оперирует словами и вышел из школы ведущим механиком авиации: старик едва умеет грамотно писать и навеки останется механиком второго класса. Он обучает это вышестоящее лицо с большой неохотой.

Да и не все экс-мальчики облегчают задачу тем, кого они собираются заменить. Как класс они самонадеянны. Вспомните, как шугали нас, новобранцев. За нашей спиной в испытаниях гражданской жизни стоит тень поражения. С горечью мы сознаем по своему опыту, что не так хороши, как люди вовне. Так что офицеры, сержанты и капралы могут стращать нас, и мы склоняемся: даже еще больше льстим им за это. Это чувство приниженности не может спасти нас от тягот дисциплины (мучитель всегда найдет способ быть суровым, хотя бы просто чтобы вложить в нас страх божий), но оно придает нам смирение домашних псов, в рамках дисциплины.