Чехия. Инструкция по эксплуатации

Евреи и немцы с различных сторон получали сигналы, что являются нежелательными элементами. "Деревня права, - цитирует Кафка Милене предложение из газеты. – Уйти, уйти!". Он желает сбежать не только от нее, но и от Праги, принимается за "Замок" и серьезно заболевает туберкулезом. Этот туберкулез, как Sucht, давайте вспомним Йозефа Линду. Schwindsucht и Sensucht! Потому что для немцев Sensucht – это тоска, желание. Главный герой "Замка", землемер К., находится в неком "Между", которое сложно выдержать. Самок, месторасположение властей, его не принимает, а деревня, в которой он ожидает аудиенции, его отвергает. Отвращающий замок и обременительный посад под замком. Женщины внизу или же слишком непосредственны, либо слишком не откровенные. В конце концов герой умирает от утраты сил.

Но в те дни, когда он был с Миленой, у Кафки тоже должно было складываться впечатление, что эта "чешская деревушка" уже не место profanum (здесь: обычным, обыденным – лат.), но и и таким местом, в котором стыд и вина не играют одинаковой роли. Что карусель раскручивается здесь медленнее, чем в еврейском мире Отцов – если вообще раскручивается. Что здесь нет места каким-либо патриархальным дилеммам. Ибо, в конце концов, отец (Шванду помните?) тоже является сыном некоей очень важной матери. Напрасно пытаюсь я вспомнить, сожгли ли мы когда-нибудь ведьму в говорящей по-чешски Чехии. А разве наша мифология не начинается с ясновидящей княжны? Правда, мы пытались восстать против Либуши: "Беда мужам, над которыми правит женщина, у которой волос долог, а ум короток" – но, скорее, с мизерным результатом. Сегодня все выглядит так, как будто бы во внешнем мире – а в особенности, литературном – гораздо большее впечатление производили наши женщины, чем мы, чешские мужчины.

Разве именно не уже упомянутая "Мать М" привела к тому, что Кафка, наконец-то, "спал как дудек"?! И вовсе не "как дуды[57]", как уже много лет стоит в комментариях Брода к "Письмам Милене", дорогие мои, записано вроде как и верно, но ошибочно. Потому что Милена, описывая в письме Броду свою венскую встречу с Кафкой, наверняка говорила о "дудке" – то есть, в данном контексте, о ребенке, перепившемся материнским молоком. "Dudek" как птица (удод или же по-немецки Widerhopf) Броду никак не подходил, так что он обратился к слову "dudy", которые… а разве они спят?... если мы не играем на них. Так или иначе, но Кафка продолжает храпеть как волынка во всех переводах на ближние и дальние языки, на которых Письма публиковались. Словно нежеланный брат волынки волынщика Шванды, отброшенной и молчащей где-то под виселицей в южной Чехии. Самое время поместить в наши словари столь любопытное языковое творение, как крепкий, словно волынка, сон Кафки.

"Мать М" даже в этом плане – весьма точное определение. Это дань женственности, той, столь "великолепно приглушаемой", но не подавленной, не дающей себя заглушить. Но перед которой Кафка инстинктивно защищался и не дал ей ни малейшего шанса приблизиться больше, чем на расстояние "дистанционной любви". Тем не менее, плоды этого сближения – "Замок" и "Письма" – представляют собой, прежде всего, пример германско-чешско-еврейских liaison (здесь, связей, отношений). Точно так же, как и отважный жизненный путь Милены.

Но вот теперь, однако, дорогой мой чехоразведчик, ты должен двинуться – ведь ты до сих пор находишься в нижнем конце Вацлавской площади 0 и поспешить за Миленой в ее квартиру на Мальтийской площади. Там она проживала, когда уже возвратилась из Вены. Красавице наконец-то удалось вырваться из действия магии "василиска". Теперь она проживала в Праге как переводчица и журналистка. Поллак ее высмеивал, Кафка поддерживал, она же занялась модой, нарядами и сливками общества. Сегодня мы бы сказали, что она работала в разделе life-style. На Мальтийской площади она проживала под номером 13, рядом с домом "Под семью чертями". А обитатели Малой Страны очень скоро начали шептаться, что черти, похоже, захватили и жилище Милен. Ее гости казались им крайне эксцентричными. Похоже, Милена решила жить не только просто, но и счастливо. И это второе выходило у нее весьма даже неплохо. Родная Прага, правда, казалась ей несколько местечковой ("Ах, у моих чехов солома из башмаков вылезает!"), но она желала это исправить. Ведь Прага была оптимистичной, красивой и желающей принимать различные стимулы. Такими же были и черты характера Милены. У нее было "великолепное тело" – худощавая, прекрасно одетая – и умела это показать. Но собирала не одни только выражения восхищения. Мы же находимся в Праге, здесь сплетничают эрудированно – с помощью приятелей. Только Милене все это никак не мешало. Она приняла решение быть счастливой, так что следовало выветривать провинциальную духоту. Она защищала евреев и приглашала великих немцев; в гостях у нее бывали Верфель, Швиттерс и Брох, Лабан и Фойерштейн[58]. Ее увлекала новая дельность, Баухаус, сюрреалисты, Маяковский.