Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

— Вот еще одна… — выдавил наконец Добеш, и прозвучало это как придушенный хрип. Он посмотрел на сохранявшую молчание девицу рядом с собой и погладил ее повыше колена.

Деревня вскоре оказалась позади, перед ними простирались луга и лес, манящие тишиной, тенью и мягоньким мхом.

— Что с тобой? — зашептал Добеш. — Будет тебе плакать.

Но девица не плакала. Она сидела в высокой траве, сцепив руки под коленями и положив на них лицо. Девица почувствовала его ладонь на своих волосах, потом на склоненной шее, но, честно говоря, не обращала внимания на его прикосновения, мысленно вернувшись к тому мгновенью, когда сама еще не знала, поедет ли с ним или останется в канцелярии наедине со своим отражением в оконном стекле.

Она видела деда, его лицо и глаза, благодарные за ее ложь.

Она впервые задумалась. Девице исполнилось двадцать пять, и она не вышла замуж только потому, что не хотела. Приятно было нравиться кому-то, и она не сопротивлялась. Любящий муж вряд ли станет изменять жене. А если даже и изменит, все равно не перестанет любить.

«Вы знаете, — следовало сказать деду, — ваш сын прячется тут за дверью, потому что мы договорились поехать с ним в лес».

Ей еще не приходилось ни с кем разговаривать подобным образом, поэтому она предполагала, что это не составит большого труда.

«Надеюсь, вы не рассердитесь, узнав, что мы с вашим мужем ездили в лес».

Лгать отвратительно, а бояться правды — отвратительно до слез.

Так сказала она, уже лежа на спине, когда платье ее было расстегнуто и лифчик тоже. Мужчина наклонялся над ней, словно набирал в пригоршни холодную воду, и смиренно целовал ее. Приподняв голову, она увидела у себя на груди капельки крови.

— Смог бы ты признаться сегодня во всем своей жене?

Добеш с недоумением уставился на нее, затем откинул волосы со лба. Открывая холодильник, она головой разбила ему губу. Из пораненного места теперь сочилась кровь. В глазах его вспыхнуло изумление.

— К чему ты приплела мою жену?

— Я спросила тебя о чем-то.

Левой рукой она притянула ворот платья к шее, правой застегивалась.

Добеш закурил. Увидев кровь на мундштуке сигареты, он сердито зажал губу платком.

— А для чего ты, собственно, шла со мной?

Она покачала головой:

— Не кричи, прошу тебя.

Она и сама этого не знала. Сначала хотела, потом не хотела и наконец пошла. Может, только наперекор страху, чтоб не дать ему разрастись.

— Не знаешь!.. — Добеш криво улыбнулся и прерывисто вздохнул. — Оказывается, не знаешь!..

— В другой раз я все равно с тобой не пошла бы.

— Что значит в другой раз, скажи пожалуйста!.. — Добеш перевернулся на живот, сжал ей щиколотки. — В другой раз… — Голос у него был страдальческий, а слова он все растерял.

Девица встала. Добеш удерживал ее, и ей было больно, но она улыбалась. И вдруг ее охватило тягостное сожаление, оно исходило от крепких объятий мужчины, и это сожаление распространялось на все, окружавшее их, — чистое небо и тихое дыхание деревьев, надломленный стебелек травинки и лиловую чашечку безвременника. Сожалением были вызваны и слезы, они тоже отозвались в ней болью, как и все, что ушло, и все, что еще не свершилось.

— А чего там признаваться? Просто разведусь, и все.

Она кивала головой и всхлипывала. Не первый раз слышала она эти слова, но ни на кого не была за них в обиде, потому что ей хотелось их слышать. Теперь она знала, почему поехала, и плакала оттого, что ей опять удалось то, чего она добивалась.

Пальцы у мужчины были пальцами фокусника, а она была его волшебной шкатулкой.

* * *

Рука человеческая не касалась этих пластинок серы, машина выплевывала их все абсолютно одинаковыми и безжизненными, но такой уж он был, дед, что всегда выбирал для себя самые лучшие. Сложив веером зеленовато-желтые пластинки, будто картежный шулер, стоял он у открытой двери и перебирал их, как перышки редкостной птицы, разглядывал на свет, качал головой и строптиво морщил лоб, пока не находил ту самую подходящую для данной бочки. Тридцать лет выдерживал он в этой бочке вавржинецкое, и всегда оно таяло на языке и расцветало букетом. И сейчас он не мог позволить себе испортить его по небрежности. Дед еще раз испытующе оглядел кусочек серы, понюхал, отломил уголок, размял пальцами, хотел нюхнуть еще раз, но перестарался, и тонкая серная пыль проникла в нос. Он втянул ее, как благородный господин втягивает нюхательный табак, и после этого чихал и рычал до того, что искры летели из глаз.

— Ну и сила, черт побери, — отвел дед душу, глядя сквозь слезы, и вытер нос рукавом. А он опасался, что сера выветрилась! Теперь можно было и успокоиться, если б его не сотрясало от чиханья.