Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

— Так вы зайдете за ним в детский сад? — Марта просила, будто танцевала босая на раскаленной плите.

— А что мне остается делать?! — прогудел дед. — Не отдавать же его в приют.

* * *

С первого взгляда было очевидно, что кондитерскую в деревне удерживает при жизни лишь исключительно выгодное стратегическое положение. Она была единственная в округе на добрых пятьдесят квадратных километров. Когда-то возчики свозили сюда сажени буковых поленьев — среди которых попадались вишня и можжевельник, — и молодчик с пейсами до самого кадыка, в черном лапсердаке, подпоясанном клочковатой веревкой, прилагал немало сил, изощрялся и мошенничал, чтобы широкие ворота дважды в неделю пропускали ломовую телегу, запряженную ухоженными сытыми волами, мудрыми до глупости в своем благословенном неведении, телегу, в которой визжали поросята, наливные, будто осенние груши. А после на деревню майским дождем опускались умопомрачительные ароматы, и тогда вкус хлеба и цикория становился особенно отвратительным.

От прежней славы и былых диковин осталась лишь белая алебастровая доска на фронтоне дома. Там красовались окорок, выписанный, будто Венера, и великолепная поросячья голова — точный портрет местного старосты. Резник и колбасник Йозеф Гава, известный весельчак, умышленно связал изображение на вывеске с жизнью деревни; старосте, разумеется, из-за этого вскоре пришлось покинуть свой пост, но Венера, великолепная, как окорок, пробуждала здоровый аппетит у его преемника, облик которого, увы, остался незапечатленным для потомков. Вывеска благоприятствовала торговле, и даже блаженной памяти Йозеф Гава не допустил, чтобы ее очарование уничтожили ради такой незначительной ерунды, как быстротечное созвучие душ.

Дом был большой, в нем разместились молочная, мясной и овощной магазины и кондитерская. Все вышеперечисленные заведения торговали по большей части прямо на улице — такая торговля по крайней мере сближала людей. Кондитерская преуспевала в борьбе с ожирением, потому что даже видом своим не возбуждала аппетита у туристов, нескончаемым потоком валивших через деревню с ранней весны и до поздней осени в сторону Леднице[2] — жемчужины Южной Моравии. Аборигены давно привыкли к тому, что с одной стороны кондитерской торгуют мясом, а с другой — овощами и фруктами. Больше, правда, овощами, спрос на которые в сельской местности, естественно, весьма невелик. Зато вокруг щедро накрытого стола с воодушевлением носились мухи. До наступления холодов дверь кондитерской была распахнута настежь, потому что стеклянная витрина была не настолько чиста, чтобы продавщица могла через нее наблюдать за происходящим снаружи. К тому же вид на улицу загораживали ей пасхальные яички из папье-маше, развешанные на прочнейших силоновых лесках. В прошлом году, сразу после вацлавских праздников[3], они выдержали даже тяжелые ветки можжевельника, которые продавщица нацепила на них. В данный момент двери были заперты белым изящным французским стулом на железных ножках.

И все же главным украшением здешнего заведения была, конечно, сама кондитерша. Для деревни она выглядела слишком импозантно, из-за чего, видимо, и не вышла замуж, хотя в свое время стремилась к этому весьма усердно. Годы взяли свое, однако и сейчас она была еще очень и очень интересной. Черные волосы, черные жгучие глаза, нежные усики на верхней губе. Она стояла за прилавком, а над ее головой красовалось объявление: «Пиво не держим!» Рядом кто-то приписал: «Зато пиво держит нас». Вероятно, сама же она и приписала. Прилавок сверкал серебром, слева громоздились до потолка пустые коробки и ящики с лимонадом, справа стояли столик на гнутых ножках «модерн» и второй белый стул. Видимо, кондитерскую некогда посетил руководящий товарищ районного масштаба из «Едноты»[4], а может быть, даже самолично референт по культуре, ну и в крайнем случае этот садовый натюрморт мог принести еще только аист из иного, белого мира.

За столиком сидела пани Броускова. Старая, но все еще молодящаяся пани Броускова. Фасон ее платья мода отвергала по меньшей мере трижды, тем не менее оно оставалось по-прежнему красивым. Во всяком случае, так считала сама пани Броускова, а чужое мнение ее не интересовало. Она любила посмеяться и не знала лучшего собеседника, чем зеркало. И шляп она за свою жизнь накопила столько, что теперь могла позволить себе менять их каждый день. Встретивший ее впервые мог подумать, что старая женщина шутит над ним, и в оторопи забывал, что сам мог бы посмеяться над ней. А видевшим ее каждый день такое в голову уже не приходило.

Пластмассовой ложечкой Броускова отковыривала небольшие кусочки от лежавшего перед ней на тарелочке пирожного со взбитыми сливками. Вопреки общепринятым представлениям ложечка была мягкая, зато пирожное твердое.

Кондитерша неутомимо била полотенцем мух.

Других звуков слышно не было, стояла тишина, и только в подсобке за цветастой перегородкой в баночку от огурцов капала вода из крана. Судя по звуку, сегодня был вторник, в крайнем случае среда, но никак не четверг.