Чехов

Успех был несомненный и очевидный. Чехов узнавал о восторженной оценке его повести людьми, мнением которых он дорожил. Превосходный отзыв пришел из "Северного вестника" от поэта А. Н. Плещеева, заведующего литературным отделом журнала. Он же сообщал Чехову об успехе его детища и у Короленко. "Прочитал я ее, — пишет Плещеев о "Степи", — с жадностью. Не мог оторваться, начавши читать. Короленко тоже… Это такая прелесть, такая бездна поэзии, что я ничего другого сказать Вам не могу и никаких замечаний не могу сделать — кроме того, что я в безумном восторге… Что за бесподобные описания природы, что за рельефные симпатичные фигуры…" От Плещеева же Чехов узнает и о других хвалебных откликах. "Сколько я похвал слышу Вашей "Степи"! Гаршин от нее без ума. Два раза подряд прочел. В одном доме заставил меня вслух прочесть эпизод, где рассказывает историю своей женитьбы мужик, влюбленный в жену". Узнал Чехов и о восторженном отзыве Щедрина.

Конечно, это была победа, большая победа, однако достаточно своеобразная. Были замечены и высоко оценены поэтические достоинства повести, но никто даже словом не обмолвился о тех серьезных вопросах, которые были поставлены в ней Чеховым. С наибольшей очевидностью это проявилось в письме Н. К. Михайловского Чехову, в котором он тоже высоко оценил "Степь" и талант ее автора. Высказывая при этом озабоченность судьбой писателя, уговаривая его порвать с "Новым временем" и "Осколками", Михайловский писал: "Я был сначала поражен Вашей неиспорченностью, потому что не знал школы хуже той, которую Вы проходили в Новом времени, Осколках и пр. Потом понял, что иначе и не могло быть, — эта грязь не могла к Вам пристать. Школа, однако, сделала, что могла, — приучила Вас к обрывочности и к прогулке по дороге, не знамо куда и не знамо зачем".

Видите как — "не знамо куда и не знамо зачем"! Михайловский был верен себе. Но в то время он в самом деле был человеком влиятельным. Единомышленников у него было немало. Реальное тому свидетельство — характерный отрывок из воспоминаний И. Е. Репина. Рассказывая о том, как Гаршин читал художникам "Степь" и восторгался ею, Репин пишет: "Большинство слушателей — и я в том числе — нападали на Чехова и на его новую тогда манеру писать "бессюжетные" и "бессодержательные" вещи… Тогда еще тургеневскими канонами жили наши литераторы.

— Что это: ни цельности, ни идеи во всем этом! — говорили мы, критикуя Чехова".

Большой успех "Степи" особенно остро обнажил для Чехова ту прискорбную истину, что он продолжает оставаться непонятым своими современниками. Кто не мог, не умел до конца понять его, а кто и не хотел этого делать. Конечно, это не могло быть безразлично писателю, должно было как-то отразиться на его размышлениях о своем дальнейшем творческом пути.

Чехов вступал в новую стадию идейных и творческих исканий и свершений.

На распутье

Напряженная работа, стремительный творческий рост, зловещее кровохарканье заставляли Чехова остро ощущать неумолимый бег времени. 4 апреля 1886 года, вскоре после получения первых писем от Григоровича, Антон Павлович пишет В. В. Билибину: "Батенька, неужели нам уже скоро 30 лет? Ведь это свинство! За 30-ю идет старость…" Схожие мысли приходят к нему и по окончании "Степи". Александру Павловичу признается: "Вообще чувствую собачью старость. Едва ли уж я вернусь в газеты! Прощай, прошлое! Буду изредка пописывать Суворину, а остальных, вероятно, похерю".

Впрочем, общее настроение было скорее приподнятым и радостным, чем минорным. В письме к Я. П. Полонскому 22 февраля 1888 года он рассказывает, что после "Степи" почти ничего не делал. "Ходил из угла в угол или же читал свою медицину. На "Степь" пошло у меня столько соку и энергии, что я еще долго не возьмусь за что-нибудь серьезное". Тут же сообщает, что "от нечего делать" написал "пустенький" водевиль "Медведь", и далее полушутя-полусерьезно сетует: "Ах, если в "Северном вестнике" узнают, что я пишу водевили, то меня предадут анафеме! Но что делать, если руки чешутся и хочется учинить какое-нибудь тру-ла-ла! Как ни стараюсь быть серьезным, но ничего у меня не выходит, и вечно у меня серьезное чередуется с пошлым. Должно быть, планида моя такая".

Да, шуточные и серьезные рассказы долго мирно соседствовали в творчестве Чехова, но теперь это время уходило в прошлое. С "Осколками" и "Петербургской газетой" Чехов действительно распрощался, а вместе с тем распрощался и с "осколочными" рассказами.

Несмотря на все разговоры о полном отдыхе, о том, что он после "Степи" ничего не делает и вряд ли вскоре возьмется за что-нибудь "серьезное", за новое серьезное Чехов принялся, чуть ли не сразу после отсылки "Степи". Упоминания об этом содержатся в тех же письмах. "Начал было, — пишет он Полонскому, — мрачный рассказ… написал около полулиста (не особенно плохо) и бросил до марта". Однако работа над новым произведением не продвинулась и в начале марта. 13 марта 1888 года, так и не окончив нового произведения, Чехов уехал в Петербург.