Чехов

Что же, логика неотразимая, но Чехов все же покончит сотрудничество в "Новом времени" лишь в начале девяностых годов. Почему? Была и другая логика — логика установившихся отношений с "великим человеком", выходцем из народа, человеком, как казалось Чехову, широких, независимых взглядов. Да и трудно было понять тогда писателю, как его произведения, в которые вложил душу, абсолютно чуждую нововременству, могут служить злу! Не следует также забывать, что человек, который делал этот страшный упрек, прочитав "Степь", упрекнул Чехова и в том, что творит он неведомо во имя чего. Как же не усомниться и в прочих его суждениях, не счесть их следствием все той же групповой узости и предубежденности? А неприязнь к групповщине разгоралась в это время в нем с особой силой.

Поводом послужил еще один отзыв о "Степи". Это был беспардоннейший и глупейший критический разнос, и помещен он был не где-нибудь, а в журнале "Русская мысль", считавшемся цитаделью тогдашнего либерализма. Досада усугублялась тем, что отзыв был состряпан, как думал Чехов, в отместку за его критические замечания. 24 апреля Лазарев-Грузинский был у Чехова, и они с ним долго говорили о "Русской мысли". Смысл этой беседы Лазарев-Грузинский на следующий день излагает в письме к Н. М. Ежову. "Чехов поссорился с секрет[арем] "Рус[ской] Мысли" и его Степь в апр[ельской] "Рус[ской] Мысли" разругали.

Как это подло… Чехов где-то в компании… стал говорить секретарю Рус[ской] М[ысли] Попову… что Рус[ская] М[ысль] "не талантлива, честна, хороша, — но таланта, таланта совсем нет". Тот рассвирепел, передал все это Гольцеву… Гольцев тоже рассвирепел, и пошла писать губерния…"

Незадолго до этого инцидента Чехов писал беллетристу А. Н. Маслову, который ждал от редакции "Русской мысли" обещанное ему приглашение сотрудничать в журнале, что письмо, которое ему посулили, он и не получит. Почему? Антон Павлович считал, что "все эти Гольцевы хорошие, добрые люди, но крайне нелюбезные. Невоспитаны ли они, или недогадливы, или же грошовый успех запорошил им глаза — черт их знает, но только письма от них не ждите. Не ждите от них ни участия, ни простого внимания…

Не скрою от Вас, что, как к людям, я к ним равнодушен, даже, пожалуй, еще симпатизирую, так как они всплошную неудачники, несчастные и немало страдали в своей жизни… Но как редакторов и литераторов я едва выношу их. Я ни разу еще не печатался у них и не испытал на себе их унылой цензуры, но чувствует мое сердце, что они что-то губят, душат, что они по уши залезли в свою и чужую ложь…

Меня давно уже зовут в "Русскую М[ысль]", но я пойду туда только в случае крайней нужды. Не могу!!!" И вот через несколько дней рецензия на "Степь". Конечно, трудно было дать Чехову более неотразимое доказательство его опасений и его антипатий.

Несколько позже писатель оценивает редакцию "Русской мысли" еще более резко. "Под флагом науки, искусства и угнетаемого свободомыслия, — пишет он Плещееву, — у нас на Руси будут царить такие жабы и крокодилы, каких не знавала даже Испания во времена инквизиции. Вот Вы увидите! Узость, большие претензии, чрезмерное самолюбие и полное отсутствие литературной и общественной совести сделают свое дело. Все эти Гольцевы и К ^онапустят такой духоты, что всякому свежему человеку литература опротивеет, как черт знает что, а всякому шарлатану и волку в овечьей шкуре будет где лгать, лицемерить и умирать "с честью"…"

В этих филиппиках Чехова было много несправедливого. "Русская мысль" в эти годы была либеральным органом, но, пожалуй, наиболее последовательным в своей демократической ориентации. Во второй половине восьмидесятых годов и в девяностые годы в журнале сотрудничали многие видные писатели, публицисты и критики. Тут публиковали свои произведения Г. Успенский и Гаршин, Короленко и Каронин-Петропавловский, позже — сам Чехов, а потом и Горький. Сочувственно относясь к народническому движению, редакция предоставляла свои страницы и революционерам-демократам, проявляя при этом, помимо всего прочего, и достаточное гражданское мужество. В первую очередь это относится к публикации "Материалов для биографии Н. А. Добролюбова" и других трудов Н. Г. Чернышевского, выступавшего в журнале под псевдонимом. Здесь сотрудничал Н. В. Шелгунов. Его "Очерки русской жизни" регулярно печатались в журнале в конце восьмидесятых — начале девяностых годов.

Позже Чехов пересмотрит свою оценку журнала и его редакции, но пока обстоятельства складывались так, что отношения с людьми из "Русской мысли" не только не налаживались, а становились все более острыми. Это тоже способствовало тому, что Антон Павлович оставался верен своей легенде о Суворине, о Суворине — великом радетеле русской литературы, Суворине — "воплощенной чуткости", которую лукавый старец культивировал в это время особенно старательно. Не следует забывать также, что свел Чехова с Сувориным не кто иной, как Григорович, что дружба с Сувориным не мешала его добрым отношениям с Плещеевым.