Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Появилась нелепая и явно тенденциозная концепция, по которой не было, пожалуй, в старой России другого города, такого «захолустного» и «глухого», «провинциального» и «заштатного», «ленивого» и «скучного», «глупого» и «безграмотного», как «какой-то Таганрог»; такого «дворянского» и «буржуазного», «купеческого» и «чиновничьего», «мещанского» и «обывательского», «сонного» и «мертвого», как «какой-то Таганрог» [БОНД].

Поэтому представляется необходимым привести независимые от этих стереотипов отзывы о Таганроге. В октябре 1877 года, например, в Таганроге провел несколько дней тяжело больной беллетрист-демократ Василий Алексеевич Слепцов. Свои впечатления о городе он описывает так:

Сегодня утром я приехал в Таганрог. Дорогой чувствовал себя прекрасно, много ел, спал и лучшем виде прошлялся целый день по городу. Таганрог — это греческое царство. Немножко похож на Киев, только… здесь греки. Все греки: разносчики, попы, гимназисты, чиновники, мастеровые-греки. Даже вывески греческие. И я рад, что узнал еще одно иностранное слово, а именно: бани по-гречески: эмпорики трапеза. Контора — это трапеза. Они там в этой трапезе кушают своих должников. Мне понравилось. Еще понравилось, что город у самого моря и даже из моего окна его хорошо видно. Кроме того, все здесь есть: и дистиллированный спирт, и сливочное масло, и лимоны (в Пятигорске и лимонов нет), и госпожа Оленина, т. е. газеты, одним словом, все, без чего мне и жизнь не мила.

Я подозреваю даже, что есть кефальная икра. Почтовая бумага есть. Это верно, есть — непротекающая. Я на ней пишу это письмо. Даже знакомые есть. Во-первых, разумеется, актеры — двое уже есть в этой же гостинице, да един адвокат, да еще поврежденный в рассудке купец.

‹…› Погоду здесь я нашел прелестную, именно такую, как желал: ясная, теплая осень. Всяких фруктов и винограду множество… [БОНД].

С описаниями братьями Чеховыми своего родного города резко контрастируют и воспоминания другого коренного таганрожца, их младшего современника, поэта и джазового музыканта Валентина Парнаха:

Я родился в приморском белом городишке… Везде балконы и террасы. Сады полны чайных роз, сирени, гелиотропов. Стройные улицы, обсаженные белыми акациями и пирамидальными тополями, составляли сплошной сад. Летом весь город источал благоухание. Маленький порт, куда я часто ходил с отцом, казалось младенчески улыбался [ПАРНАХ. С. 22].

Спор о том, насколько счастливыми или несчастными были детско-юношеские годы Антона Чехова в этом «идиллическ<ом> город<ке>, которому смешанное население придавало тёплые нерусские краски» [ПАРНАХ. С. 16], начался сразу же после его кончины, когда достоянием общественности стали воспоминания его братьев и близких ему людей. Продолжается он и по сей день.

Детство живет по особому календарю. Оно невозможно без воспоминаний о рождественской елке, без надежды на будущее, без письма на деревню дедушке, которое обязательно должно дойти.

На фоне городской жизни и семейных проблем лавочник и гимназист Чехонь-Чехонте движется по своей траектории: ловит щеглов, тайком пробирается в театр, дает уроки, влюбляется, распродает вещи уехавшей семьи, что-то пытается писать и представлять.

‹…› Детство у Чехова все-таки было: море, степь, театр — то минимальное пространство свободы, которого лишена героиня самого безнадежного его рассказа, «Спать хочется».

И какой бы Азией ни казался позднее ему родной город, память о стипендии на обучение и просто память сердца он сохранил навсегда, и долг отработал сполна. Бесконечно пополняемая библиотека, переговоры со скульптором Антокольским о памятнике Петру, мечты о музее и картинной галерее, попечительские советы, помощь то сиротскому приюту, то тюрьме. Даже в письме-завещании он позаботился не только о родных, но также о народном образовании [СУХИХ. С. 6].

Среди нерусских одноверцев в Таганроге, как отмечалось выше, доминировали греки — потомки переселенцев, пришедших в Приазовье после русско-турецкой войны 1774 года. В ней греки сражались на стороне русских.

Это большею частью были смелые греческие патриоты, которых трехсотлетнее турецкое иго не приучило к рабству. ‹…› Большинство греков, перешедших на сторону русского флота при появлении его на водах Средиземного моря, вело разбойничью жизнь и называлось крестовыми братьями. Они действовали небольшими группами, при вступлении в которые клялись в верности друг другу и в непримиримой вражде к туркам ‹…›. Эти братства дружно помогали одно другому, когда опасность превышала силу одного из них. Действовали они иногда на суше, но больше на море, а потому и составили столь полезный элемент в русском флоте во время первой турецкой войны.