Чехов. Книга 4

Когда я отнес посуду на кухню, в кармане зазвонил телефон. Вынув его, я взглянул на экран. Номер был городской и не отмечен в моей адресной книге, но я все же принял вызов.

— Здравствуйте, — раздался уверенный голос. — Вас беспокоит жандармерия. Вчера поступило заявление от нашего сотрудника, что он не имеет претензий к вашему подзащитному по поводу нанесения травмы.

— Покусов? — уточнил я.

— Именно.

— Это ли не прекрасно, — благодушно отозвался я.

— Вам необходимо явиться к нам, чтобы урегулировать некоторые мелочи.

То, как прозвучал последнее слово, меня немного напрягло. Было в тоне собеседника что-то настораживающее.

— Будет ли удобно, если я подъеду в течение пары часов?

— Замечательно. Ждем вас, мастер Чехов, — далее прозвучал адрес, который был мне известен.

Внизу было непривычно тихо, и я подумал, что без присутствия Арины Родионовны тут все выглядит иначе. Устроившись на месте секретарши, я раскрыл папку дела почтальона. В сухом рапорте жандарма было отмечено, что подданный империи Леня Щукин носил госпоже Мире Ромской письма, которые не могли быть ей адресованы. Я дважды перечитал формулировку и не смог понять, что на самом деле инкриминировали моему подзащитному. Придется разбираться на месте.

Входная дверь отворилась, и на порог ступил Фома. Увидел меня и заулыбался.

— Доброе утро, вашество. Как спалось?

— На редкость хорошо. Спасибо за вкусный завтрак.

— Это Иришка приготовила и научила, как можно разогреть в духовке.

— А зачем тебе понадобилось в торговые ряды? — уточнил я.

— Продукты закупить по распоряжению кухарки, — смущенно пояснил парень. — Она хочет что-то особенное к выходным приготовить. Любовь Федоровна сообщила, что у нас будут гости.

— И как она это сообщила?

— Запиской, — фыркнула Виноградова, материализовавшаяся посреди комнаты. — Читать, слава Искупителю, тут умеют все.

— Запиской, — повторил за ней Фома. — У нее такой красивый почерк, вашество.

— Прямо как у тебя? — спросил я, чем смутил парня.

— Я любил учиться, — буркнул он и потопал по лестнице наверх.

— Не обижай Фомушку, — призрачная дама погрозила мне пальцем. — Питерский сегодня с утра такой довольный ходил по дому. Мне даже показалось, что вот-вот замурчит.

— Надо выписать ему премию, — предложил я.

— Думаешь, поможет? — рассеянно спросила Виноградова и посмотрела в сторону лестницы.

— Хватит третировать моего помощника, — строго потребовал я, тщательно пряча улыбку. — Он — человек, в конце концов.

— Для человека парень слишком хороший. Я ведь сразу заподозрила, что он не простой, — отмахнулась женщина и уселась в кресло. — Расскажи мне лучше, чем собрался заниматься?

— Поеду к госпоже Ромской.

— Странная фамилия, — прищурилась призрачная дама. — А как ее имя?

Я взглянул на документы и прочел:

— Мира, уроженка деревеньки Сосново, служила в Крестовском остроге…

— Точно! — воскликнула Виноградова и хлопнула себя по лбу.

Я подивился тому, что от раны там не было и следа.

— У меня отличная память. И я помню эту фамилию и имя. Эта так называемая госпожа работала в остроге на досмотре дамочек. И была она совершенно не примечательной служакой, но во время смуты случился бунт. И был он довольно-таки громкий. Вроде как там арестантов вздумали кормить гнилым мясом и кашей с червями. Народ такого терпеть не стал и принялся возмущаться. Прав у бедолаг тогда было еще меньше чем сегодня и руководство решило дело просто.

— Это как же?

— Поставили во дворе несколько виселиц и проредили количество недовольных методом один к пяти.

— Это как? — вновь спросил я.

— И чему вас только учат ваши преподаватели, — вздохнула женщина, но было заметно, что ей ужасно приятно меня просвещать. — Метод «один к пяти» предложил в свое время император Александр.

— Он прослыл мудрым и добрым правителем.

— Так и было. Он мудро и по-доброму предположил, что если наказывать каждого шестого, то пять оставшихся без наказания одумаются, осознают и будут вести себя смирно.

— Ничего не понимаю, — я нахмурился.

— Из камер выволакивали одного человека, а потом предлагали выйти пятерым, которые останутся живы. И эти пять выпрыгивали наружу сами, отталкивая соседей. В следующей камере жандармам выдавали уже готовые трупы по одному на пять живых. Арестанты сами решали, кто у них мертвый бунтарь, а кто порядочный сиделец.

— Какой ужас, — я оттянул ворот рубашки, который показался мне слишком тугим.

— Времена были жесткие. И решения приходилось принимать такие же. Нечем было кормить людей даже в богодельнях. Там кипятили старые кожаные вязки для буйных и потчевали варевом этим тех, кто не хотел от голоду помирать. А арестанты решили бунтовать, — Виноградова покачала головой. — Выбора не было. Надо было напугать народ так, чтобы никто потом не решился на подобную глупость. И с десяток отобранных силой бунтарей повисли в петлях. И казнь их снимали на камеру и транслировали в вечерних новостях.

— Не знал об этом, — я поежился.

— А стоило бы учить молодежь настоящей истории, — Виноградова явно хотела покурить, потому как похлопала себя по несуществующим карманам.