Чехов в жизни

– Это вы будете обо мне писать. Вы переживете меня.

– Да вы мне в дети годитесь. (Бунин был ровно на десять лет моложе. – И. С.)

– Все равно. В вас народная кровь.

– А в вас дворянская. Мужики и купцы страшно быстро вырождаются. Прочтите-ка мою повесть „Три года“. А потом, вы же здоровеннейший мужчина (оказывается, не только декаденты! – И. С.), только худы очень, как хорошая борзая. Принимайте аппетитные капли, и будете жить сто лет. Я пропишу вам нынче же, я ведь доктор. <…> А в воспоминаниях обо мне не пишите, что я был „симпатичный талант и кристальной чистоты человек“»[86].

Доктор и мужик оказался прав. Дворянин пережил его на сорок девять лет – время большее, чем вся чеховская жизнь.

Впервые Бунин написал о Чехове в 1904 году, сразу после чеховской смерти. Незаконченная рукопись «О Чехове» появилась в 1955 году, через два года после его ухода.

Бунинские мемуары – едва ли не лучшее, что написано в этом жанре о Чехове. Однако не всегда замечают, что они существуют в трех редакциях: первоначальный вариант 1904 года, дополненный в 1914 году, к десятилетию со дня чеховской смерти, и опубликованный в шестом томе бунинского собрания сочинений издания Маркса[87]; переработка этого сводного текста, вошедшая в берлинское собрание сочинений 1935 года и перепечатанная в книге «Воспоминания» (Париж, 1950)[88]; наконец, мемуарные фрагменты посмертно изданной книги «О Чехове»[89].

Притом что большая часть текста во всех случаях совпадает, Бунин тонкими и резкими штрихами всякий раз строит образ нового Чехова, своих отношений с ним и его отношения к Урениусам-Упрудиусам.

В первых воспоминаниях Чехов – старший товарищ, коллега, почти друг, ненавидящий «высокие» слова и «так называемые поэтические красоты». «Ненависть» – слово вовсе не чеховского словаря, но Бунин дважды повторяет его. «К „высоким“ словам он чувствовал ненависть. <…> Может быть, в силу этой ненависти к „высоким“ словам, к так называемым поэтическим красотам, к неосторожному обращению со словом, свойственному многим стихотворцам, а теперешним в особенности, так редко удовлетворялся он стихами». Противопоставление Лермонтова и какого-то Урениуса и появляется как иллюстрация этой ненависти. «Представители того „нового“ искусства, которое так хорошо назвал „пересоленной карикатурой на глупость“ Толстой, смешны и противны были ему. Да и мог ли он, воплощенное чувство меры, благородства, человек высшей простоты, высшего художественного целомудрия, не возмущаться этими пересоленными карикатурами на глупость и на величайшую вычурность, и на величайшее бесстыдство, и на неизменную лживость!»[90]

Толстой и Чехов для Бунина оказываются здесь союзниками.

В эпоху «Окаянных дней» ситуация меняется. Для Бунина, как, скажем, и для Розанова (и в этом они – предшественники шаламовского и сегодняшнего счетов русской классике девятнадцатого века), русская литература, будто бы оболгавшая императорскую Россию, оказывается одной из главных виновниц русской революции. В это время яростному Бунину уже не до тонких разграничений. Чехов для него становится частью той же самой ненавистной традиции. Неприязнь к нему прорывается по поводам вполне пустячным, но спровоцирована послереволюционной современностью. В дневниковой записи 24 апреля (7 мая) 1918 года (один из последних бунинских дней в Москве) – жалобы на сердце, высокую температуру, холод на улице и в квартире, описание трамвайного скандала, упоминание об отбитом носе памятника Александру III. Кончается она так:

«Опять слухи: в Петербурге – бунт, в Киеве уже монархия.

Перечитал „Записную книжку“ Чехова. Сколько чепухи, нелепых фамилий записано – и вовсе не смешных и не типичных – и какие все сюжеты! Все выкапывал человеческие мерзости! Противная эта склонность у него несомненно была»[91].

В жизни «русской литературы в изгнании», помимо прочих, была одна странная черта. За творческую свободу приходилось платить издательской скованностью. Писатели разных поколений, диаметральных убеждений, несовместимых эстетических пристрастий вынуждены были тесниться на страницах «Современных записок», «Последних новостей» и других немногочисленных эмигрантских изданий. Судьба ставила жестокий дарвинистский опыт по содержанию литературных кошек в мышек в одной клетке.

Наедине с собой Бунин и в 1920–1930-е годы остается непримиримым к прототипам Урениуса. «На ночь читал Белого „Петербург“. Ничтожно, претенциозно и гадко» (8 апреля 1922 года). «Читаю Блока – какой утомительный, нудный, однообразный вздор, пошлый своей высокопарностью и какой-то кощунственный» (20 сентября 1922 года)[92].