Чекист. Польская линия

– А козья морда, дорогой мой, от тебя, – сообщила Наташа, потом добавила: – Сам же то и дело кому-нибудь обещаешь ее сделать. А я из – за тебя недавно опростоволосилась – пообещала одному высокопоставленному товарищу «козью морду» сделать, если он не перестанет к моим сотрудницам приставать. Товарищ потом полчаса икал от возмущения.

– Если Бухарину, то ему давно пора сделать, – хмыкнул я, поняв, что снова попав впросак из-за собственного языка. А ведь я-то считал, что это вполне старое и обиходное выражение.

– Козия мордья? Что езть козия мордья? – заинтересовался француз, забывший об ушибленных пальцах.

– Вот, объясняй теперь товарищу, что означает «козья морда», – лучезарно улыбнулась «старая большевичка».

Но меня подобными оборотами смутить трудно.

– Козья морда, товарищ Мишель, это игра слов. Труднопереводимый русский фольклор, – разъяснил я французскому товарищу. Подумав, пояснил: – Сделать кому-то козью морду – то же самое, что накрутить хвост или начистить рыло.

На француза было жалко смотреть. Он шевелил губами, потом с трудом выдавил:

– Начьистьить рильо?

Наталья попыталась сделать грозный вид, но не выдержала, засмеялась. Махнув рукой, принялась разъяснять Мишелю сложные конструкции русского языка. И я, к собственной гордости, понял целых два слова по-французски – «фольклор» и «прононс». Похоже, дочери графа удалось объяснить, и она, смахнув с чела воображаемый пот, сказала:

– Все, дорогие товарищи, оставляю вас. – Повернувшись ко мне, вздохнула: –Владимир, очень тебя прошу – говори, как можно проще и не используй своих любимых жаргонизмов.

– Когда это я жаргонизмы использовал? – недоуменно поинтересовался я.

– А «жесть» – не жаргонизм? А кто постоянно говорит – «крышу снесло», или – «трубы горят»? Или – «порвать, как Бобик грелку»? Англицизмы твои, ненужные – «хайпнуть», «фейки», кто употребляет? Я таких словечек, как у тебя, ни в тюрьме, ни в ссылке не слышала. Теперь-то привыкла, но поначалу, хоть словарь нового арго составляй. Понимаю, в Архангельске много словесной шелухи осталось после интервенции, но постарайся за языком следить.

Я слегка смутился. Ну, что тут поделаешь, если сленг двадцать первого века из меня так и прет?

– Постараюсь, – вздохнул я, а потом хмыкнул: – Зато я нецензурных слов не использую.

– А, – махнула рукой Наталья. – Мату товарища Мишеля и без тебя обучили.

– Руський матьюг – тре бьен! – вступил в наш диалог француз. – Все виражаеться пиросто и содьержательно!

– Ладно, как ты любишь говорить – ну вас на фиг, а я пошла.

Наташа убежала по своим коминтерновским делам, оставив нас вдвоем.

Француз, почесав небритый подбородок знакомым жестом, скорее похожим на жест алкоголика, а не просвещенного европейца, залез под стол, и вытащил оттуда бутыль с чем-то мутноватым, не очень похожим на изысканное французское вино и спросил:

– Владьимир, а ви не хотел випьить на посош'eк?

Я не враз понял, что он имеет в виду, а расшифровав загадочный «посош'eк», помотал головой.

– Спасибо, но у меня дела. Если хотите выпить – пейте, а я пойду.

Потье быстренько убрал пойло обратно под стол, вытащил из – под груды мусора наполовину исписанный блокнот и попросил:

– Владьимир, раскажьитье мине про Аркангельск.

Мишель прекрасно владел русским языком. Если бы не акцент – неподдающаяся буква «х», из – за чего он забавно выговаривал некоторые слова, ударения на последний слог и еще кое-какие тонкости, из него получился бы прекрасный собеседник. Впрочем, если долго общаешься с иностранцем, хорошо говорящим по-русски, то через какое-то время перестаешь обращать на «дефекты» речи.

Я принялся вдохновенно рассказывать об истории Русского Поморья, стараясь говорить предельно просто и коротко. Увы, не всегда получалось. Поведал, как русские романтики и искатели приключений двигались из Великого Новгорода на Северную Двину, основывали там поселения, дружили с биармами, вступали в жестокие схватки с хищниками-норманнами. И, что задолго до появления «окна в Европу», Холмогоры, а следом за ним и другие северные города, служили настоящей дверью, через которую везли в белль Франс тонны пушнины и рыбы, километры льна и парусины, завозя обратно бутыли французских духов и бочки французского вина. Рассуждал и о том, что кардинал Ришелье спас от голода Францию, закупив за гроши (точнее, за су и денье) у русских купцов зерно. О том, что Архангельск – город свободных поморов, не знавших, что такое крепостное право. Словом – выдал французскому журналисту все свои наработки, что я когда-то (давным-давно, когда служил переплетчиком в библиотеке) публиковал в газетах Архангельска.

Мишеля Потье слушал очень внимательно, поддакивал, а в самых интересных местах, как и положено восклицал «тре бьен», но чувствовалось, что история его не слишком интересует. За все время он не сделал в блокноте ни одной пометки.