Чекистка

Все шло хорошо. Но однажды чуть не перехватили «ксиву». Ищейки что-то пронюхали. Начинается повальный обыск.

В руках у Веры только что полученная записка. Неожиданно на пороге камеры появились тюремщики во главе с самим начальником тюрьмы. Не успевают они приблизиться к ней, как Вера молниеносно хватает горящую керосиновую лампу и бросает в лицо начальнику. Пока ошеломленные тюремщики спасают пылающую бороду своего шефа, Вера успевает проглотить записку к Козюлину. На нее набрасываются, избивают, за волосы тащат по коридорам и лестницам, почти голую бросают в ледяной, темный карцер. Дальше Вера ничего не помнит.

Теперь начальник тюрьмы покажет ей, на что способны царские сатрапы, пришедшие в ярость.

Карцер настолько мал, что двигаться невозможно. Это сырой каменный мешок, весь в темно-коричневых пятнах. Холод сковывает тело, подбирается к сердцу. Чтобы не замерзнуть, надо стать на колени и сжаться. Кажется, что от этого становится теплее. С каждым днем Вера чувствует себя все хуже. Боль в боку не дает вздохнуть. От сырого промозглого воздуха кружится голова.

Следователь и здесь не оставляет ее в покое. По три раза в день открывается дверь. Не рискуя переступить порог, следователь, предусмотрительно закрывая нос душистым платком от дурного воздуха, изводит Веру советами.

Сколько она здесь пробыла? День, месяц, год, вечность? Тело тупо ноет. Отбиты почки и легкие. Опухшие суставы рук и ног не дают покоя. Иногда начинает казаться, что это продолжается бесконечно. И даже тогда, когда понимаешь, что все-таки наступит конец — должен же он наступить! — все равно время тянется немыслимо долго. Да, время тут какое-то особенное, непохожее на обычное. Может быть, потому, что утро, день, вечер, ночь ничем не отличаются друг от друга. Та же темень, то же гробовое молчание. А может быть, все дело в неотступных думах.

И странно, когда вдруг обнаруживаешь, что прошло три месяца.

Наконец перевод в тюремную больницу. Белые простыни подчеркивают желтизну и прозрачность лица и рук. Свежему человеку с воли может почудиться, что перед ним мертвое лицо. Это чернота под глазами создает такое впечатление.

Но Верины глаза по-прежнему полны жизни. Они твердо верят в дело, которому она служит.

В больнице режим чуть послабее, но все же тюремный. Здесь не мешают мечтать. Когда закроешь глаза, приходят чудные фантазии. Нет, не фантазии, а реальные мечты. Вера воочию видит огромные массы. Тысячные, стотысячные, миллионные массы людей. Над ними реют красные флаги. У людей радостные, праздничные лица, в петлицах красные банты, их носят открыто. Полиции не видно. Да ведь это революция!!! Царь сброшен. Власть у рабочих. Тепло разливается в Вериной груди от этих мыслей. А действительность мрачна…

Ни отбитая почка, ни больные легкие (у Веры открытый туберкулез), ни слезные ходатайства родителей — ничто не спасет врага престола…

Власть предержащие знают, как расправиться с крамольницей, как быстрее и вернее доконать ее. И совсем больную, изможденную, с высокой температурой, в ноябре 1907 года Веру везут в далекую ссылку.

И все последующие годы, вплоть до Февральской революции, это непрерывные тюрьмы, ссылки, побеги, эмиграция, возвращение на родину и снова аресты.

Свобода для нее в эти годы — это короткие, мелькающие промежутки между арестами. Но, несмотря ни на что, борьба продолжалась.

ЛИКВИДАЦИЯ ОСИНОГО ГНЕЗДА

«Я еще, вероятно, больна, раз меня одолевают мысли о прошлом», — подумала Вера Петровна. А потом вдруг снова вспомнила ту зловещую ночь…

…Но что с поручиком Сердобольским?

— Поручик бежал. Остальные арестованы. Ну и заваруха! — сообщает сотрудник губчека Корнеев, пришедший проведать Веру Петровну.

Корнеев, несмотря на молодость, уже много лет простоял у кузнечного горна и, вероятно, до старости продолжал бы бить молотом по наковальне. Но революция изменила его судьбу. Корнеев стал большевиком, и губком направил его в губчека.

Милый Корнеев. Такой огромный, неуклюжий и скромный. На совещаниях он всегда выбирает самое незаметное, самое укромное местечко — где-нибудь в углу. Неслышно садится и с напряженным лицом, тихо, боясь шелохнуться, слушает. Это, однако, не мешает ему резать правду-матку в глаза, говорить то, что думает.

С невинным видом может преподнести Корнеев самые обидные вещи, но так, что, право, на него даже не обидишься.

Ясное дело. После корнеевского сообщения уже не помогли ни уговоры врача, ни строгий наказ Олькеницкого оставаться в больнице до полного излечения.

Через день Вера Петровна явилась, как обычно, на работу в просторную комнату губчека. Ровно в десять началось совещание.

— Следствие, пожалуй, начнем с Нефедова, — предлагает Олькеницкий.

— Почему именно с него? — удивляется Вера Петровна. — Чем он покорил твое сердце?

— На мой взгляд, он труслив, истеричен и, следовательно, скорее других заговорит.

— Все заговорят, — безапелляционным тоном басит богатырь Корнеев. — Только духу малость им поддать надо.

— Как это прикажешь понимать?! — в один голос восклицают Олькеницкий и Вера Петровна.