Чекисты рассказывают... Книга 6

«Всеми уважаемый, почтенный». Странно было это читать. Фашисты, беспощадно уничтожавшие еврейское население, вдруг почему-то так трогательно пеклись о некоем Гофмане? Все это не вызывало у меня никакого доверия. Неладно здесь что-то. Скорее всего, это наглая провокация, устроенная гестапо. Впрочем, спешить с выводами было преждевременно. Тщательно переписав сообщение, я направился в горотдел.

С нетерпением просматриваю гестаповские дела, их немного. Это донесения агентов гестапо из числа уголовников и деклассированных элементов, пришедших на услужение к фашистам, которые сообщали о скрывающихся коммунистах, о патриотах, помогающих партизанам. Всех их постигла одна участь — расстрел. Комок подкатывает к горлу. Нет сил читать...

Среди немногих сохранившихся дел меня ожидал сюрприз — рапорт, касающийся Гофмана. Подвинул к себе пожелтевший лист бумаги:

«Почтительно докладываю, что 20 мая 1943 года, ночью, как и было предусмотрено, агентом «Матросом» была ограблена квартира Гофмана И. Л. «Матрос» убил жену Гофмана и трех его детей. Сам Гофман, получив два ранения в грудь, к сожалению, остался жив. Ценности обращены в фонд гестапо. Гофману разрешено находиться на попечении своей сестры Авербах, проживающей по Кулинарной улице, дом 10, квартира 15. После передачи по радио и опубликования в газете горожане восприняли убийство «партизанами» семьи Гофмана с возмущением. Таким образом, мы убили, как говорят русские, сразу двух зайцев: с одной стороны, возбудили у местного населения неприязнь к партизанам и, с другой — развязали себе...»

На этом текст рапорта обрывается.

«Гестапо есть гестапо». Отодвигаю от себя дело. Память, словно счетная машина, выстраивает даты и факты из анонимки и из только что прочитанного рапорта... 20 мая 1943 года (время сходится)... «Матрос» (и там был в тельняшке)... Ограблена... убита (то же самое). Наконец город... (тоже сходится)... Прибавим к этому некоторые детали портретного сходства. Что это — роковое совпадение? Или...

Не откладывая, еду на Кулинарную. Дверь открывает мне молодая женщина, которая въехала сюда недавно и, естественно, Авербах не знает. Тогда я отправляюсь в паспортный стол. Тут мне, можно сказать, повезло: я нашел двух жильцов, которые во время войны проживали на этой улице. Один из них, Иван Гаврилович Дворяжкин, глубокий старичок-инвалид, с трудом вспоминает об ограблении ювелира. Путая события, обстоятельства, постоянно поправляя себя, он подтвердил, что из всей семьи Гофмана остался в живых только сам хозяин. О его дальнейшей судьбе больше ничего не знает.

— Скажите, Иван Гаврилович, а родственники у Гофмана были?

— Как же, была у него сестра, да, да, сестра... Дай бог памяти, как же ее звали? Вспомнил — Рита... Нет, кажется, Сара. А может, Роза... Так что вас интересует? — и Иван Гаврилович услужливо наклонился в мою сторону.

— Она была замужем?

— Конечно.

— Как ее фамилия?

— Вот фамилию-то забыл. Не стану врать, не помню, кажется, Абах... Нет, не помню.

— Где она сейчас? — спросил я, сдерживая улыбку.

— Здесь, здесь. Сейчас я вам кое-что покажу, — заявил Иван Гаврилович.

«Что он мне покажет? — подумал я. — Неужели фотографию?» В подтверждение моей догадки Иван Гаврилович встал со стула и, смешно семеня ногами, как будто на них были путы, подошел к этажерке, на которой лежала целая груда альбомов. Долго перебирал их, потом вынул оттуда потрепанный, видавший виды, в красном бархате, засаленный альбом и начал лихорадочно откидывать его листы.

— Вот, смотрите.

С пожелтевшей от времени фотографии на меня смотрели несколько человек в старомодных пиджаках и платьях. Иван Гаврилович показал мне Розу. Миловидная женщина с большими черными глазами.

— Откуда это у вас?

— Я по профессии фотограф, сударь.

— Понятно. Где она проживала?

— Проживала? Помню, где-то в конце нашей улицы, а дом запамятовал, да, запамятовал. А с вами разве такого не бывает, сударь?

— Бывает... А где она может быть сейчас?

— Понятия не имею. Не желаете ли чаю?

Я отказался, но он настоял. Мы пили вкусный чай с листом смородины, мирно беседовали. Он вспоминал тяжелые дни фашистской оккупации, вздыхал тяжело и горестно, плакал по сыну-партизану, погибшему в застенках гестапо.

Ушел я от него с тяжелым чувством.

Мне предстояло наведаться еще по второму адресу, и я, не мешкая, направился туда. Кто меня там ждет?

Дверь открыла девушка.