Челюскин. В плену ледяной пустыни

<p>Михаил Александрович Калашников</p><p>Челюскин. В плену ледяной пустыни</p>

© Калашников М.А., 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

<p>1</p>

– Не зевай, ватага! Гуще, гуще сыпь!

Плотник Яшка порожняком сбежал по сходням, спустился в темень угольного трюма, балагурил и подбадривал, ронял на ходу шутки, как мог веселил уставших людей. Среди «компаньонов» его – такая же плотницкая братия, матросы, кочегары, механики – рабочая кость. А кроме них, тут народ к тяжелому труду не приученный, все больше по научным и творческим сферам – гидрографы, биологи, метеорологи, геодезисты… Есть фотограф, художник и даже кинооператор. «Ноев ковчег» – как кто-то окрестил их плавучий дом, и, с легкой руки этого персонажа, нет-нет да и подхватит кто-нибудь, провожая с завистью гулявших по палубе: «Каждой твари по паре».

Утверждение не слишком правдивое: из сотни пассажиров на судне было только десять женщин, так что пары тут сложились далеко не у всех. Четверо полярников отправились в экспедицию с женами, кроме них – четыре уборщицы, есть женщины и среди научного состава.

Навигация длилась второй месяц, время в пути тянулось медленно, и пока не прибыли на место – царило безделье. Тесные каюты надоели, а потому коротали светлые вечера в прогулках по палубе. Хоть и студено в этих широтах на исходе лета, однако ночи здесь такие же белые, как в родном, оставленном далеко позади Ленинграде…

Сегодня день, когда с бездельем покончено. Аврал на судне. Все «боеспособные», без оглядки на чины и должности, на физическую форму и рост, все свободные от нарядов и дежурных смен – все на перегрузке угля. Да и совесть не позволит никому отлынивать, отсиживаться в темном углу. Большинство на борту знают друг друга не первый год, коллектив закаленный, сколоченный прошлогодней экспедицией.

Яшка спрыгнул на деревянный помост внизу. Брезентовая роба его грубо топорщилась, будто окунули ее в прорубь и дали повисеть минуту на крепком морозе. Угольная пыль скрипела на зубах, щекотала ноздри, порошила глаза. Платок, намотанный на лицо, стал черным и влажным от дыхания. Пыль соединялась с потом, разъедала кожу. Чесалось в подмышках, между лопаток, в паху. Шею натер грубый воротник робы.

По стенам угольного трюма висели прозрачные плафоны, из них лился приглушенный угольной порошей электрический туман. Брикетов с антрацитом оставалось еще много. Яшка на бегу следил за «интеллигентными профессиями», пытался приметить подкосившуюся ногу или жалобный взгляд, понимал, что и у них зудит и чешется, выламывает спину от тяжести, и ждал момента, чтобы подхлестнуть уставшего бедолагу метким словцом.

Ученые труженики покорно подставляли спины под мешки, упорно и невозмутимо шли по сходням наверх, может, только меньше прыти было в их движениях. Они, в отличие от молодого Яшки, ничего никому не пытались доказать.

На плечи Яшке опустили угольный мешок, следом за ним подставил спину для своей порции столичный корреспондент. Был он немногим старше Яшки, всего каких-то лет на пять, и хоть воспитывался в иных условиях, но возраст брал свое: за короткий срок они успели сойтись, почти сдружиться.

– Как настроеньице, Боря? – бросал Яшка через плечо, едва повернув голову.

– Вашими молитвами, господин Кудряшов, – сдержанно выкрикивал журналист.

– Ну ты, господин Промов, без шуточек! Знаешь же, что я таких обращений не выношу, – неслись просеянные через влажный платок слова.

У Промова обличье тоже прикрывал присыпанный пылью «намордник», и еще плотно прилегали к переносице производственные очки, оберегавшие от железной стружки. За их прозрачными стеклами можно было разглядеть лукавый взгляд журналиста. Он любил подшутить над Яшкой, над его простодушием, над медвежьей теменью этого вылезшего из костромских лесов работяги. Промову нравилось наблюдать, как загорались у приятеля глаза, когда он, глядя на железную громадину ледокольного парохода, осознавал размах и силу этого огромного мира.

Плавание длилось уже не первую неделю, а Яшка не растерял восторженного блеска, не уставал восхищаться широтой человеческой мысли и окружавшей их природой. Белыми ночами, опершись на леера, они вместе стояли подолгу у борта.

Яшка задумчиво говорил:

– У нас тоже летом сумерки короткие… За полночь стемнеет полностью, но ненадолго, глядишь, уже снова с восхода сереет, тын из окошка видно… Но такой светлой поры ни разу не было, а тут, видно, всегда так.

Промов прятал ухмылку, свой столичный лоск и образование, простецки заявлял:

– Конечно, Яков, это же полярным днем называется. Солнце полгода не садится, горизонт видишь, как близко.

– Если есть полярный день, так и ночь должна быть, – делал нехитрый вывод Яшка.

– Будет и ночь, – соглашался Промов, – только нам желательно бы не застать ее в этих водах, нам лучше, чтоб мы на время полярной ночи во Владивосток пришли.

Яшка сплевывал в океан, с гарантией в голосе отвечал:

– Это уж ты, товарищ Промов, не беспокойся. Отто Юльевич нас туда быстренько доставит. Зверь, а не мужик!