Человеческая природа и социальный порядок

Даже правдивость проистекает не столько из потребности в интеллектуальной точности (хотя у некоторых людей это обстоит именно так), сколько от ощущения того, что несправедливо обманывать людей своего круга, а также из боязни стыда в случае уличения во лжи. Как следствие, такой максиме, как «правда для друзей и ложь для врагов,» широко следуют не только дети и дикари, но и, более или менее открыто, люди цивилизованные. Большинство людей неохотно прибегают ко лжи, но лишь немногие испытывают хоть какое-то раскаяние, если машинально солгут тому, перед кем не имеют никаких обязательств. Всем нам известны деловые люди, которые гордятся, если им удалось обмануть конкурентов; наверное, мало кто из нас придерживается строгих норм чести в отношении людей, которые, как нам кажется, хитрят с нами и плохо к нам относятся — в отличие от тех, кого мы считаем честными и доброжелательными. В этом, как и во многих других случаях «совесть пробуждается любовью». Вдумчивый наблюдатель легко убедится, что, вопреки обыденному представлению, сущность лжи со стоит именно в несправедливости, а вовсе не в сообщении неправды.

Именно благодаря нашей потребности апеллировать к отсутствующим или давно умершим людям всякая добродетель и справедливость, все то, что в самом широком смысле слова мы считаем благим и правильным, зависят от активности нашего воображения — без него мы заложники нашего непосредственного окружения и низших органических потребностей. Только благодаря воображению нам доступно в этой жизни лучшее, что в ней есть, и именно силой воображения мы сохраняем в себе высокие побуждения, ограждая от всего низменного, что нас обступает. Позволю себе снова процитировать профессора Джемса: «Если по мотивам чести или совести у меня хватает духу осудить мою семью, мою партию, круг моих близких; если из протестанта я превращаюсь в католика или из католика в свободомыслящего; если из правоверного практика-аллопата я становлюсь гомеопатом или каким-нибудь другим сектантом медицины, то во всех подобных случаях я равнодушно переношу потерю некоторой доли моей социальной личности [я], ободряя себя мыслью, что могут найтись лучшие общественные судьи (надо мной) сравнительно с теми, приговор которых направлен в данную минуту против меня. Апеллируя к решению этих новых судей, я, быть может, гонюсь за весьма далеким и едва достижимым идеалом социальной личности [я]. Я не могу рассчитывать на его осуществление при моей жизни; я могу даже ожидать, что последующие поколения, которые одобрили бы мой образ действий, если бы он им был известен, ничего не будут знать о моем существовании после моей смерти»[148]. Что же касается тех людей, к которым мы апеллируем, но которых с нами нет, то по этому поводу достаточно сказать, что если речь идет о нашей интеллектуальной и моральной жизни, то они реально присутствуют перед нами, когда мы думаем о них; и, если не принимать в расчет, насколько живо мы их себе представляем, не имеет никакого значения, встречали ли мы их когда-нибудь и существовали ли они вообще когда-нибудь.

Изменение наших моральных убеждений под воздействием на наше сознание образа другого человека часто проявляется в том, что наше представление о долге весьма явственно вытесняется другим, новым представлением. Так (если прибегнуть к примеру, который, наверное, близок всем, кто занимается умственной деятельностью), иногда бывает, что исследователю наскучивает или выматывает силы размышление над какой-то проблемой, и тем не менее он считает своим долгом решить ее до конца; в основе такого отношения к делу лежит сильное чувство долженствования, которое, если ему не противятся, прочно владеет сознанием и властно призывает к действию. Но вот к ученому является его друг и говорит, что тот должен остановиться, что если он будет продолжать в том же духе, то лишь навредит и себе, и своей работе. Такое суждение тоже оправданно, и сознание ученого должно теперь осуществить новый синтез и, возможно, прийти к выводу, что ему нужно пересмотреть свое прежнее представление о долге.

Вследствие своей зависимости от влияния других личностей представления о правильном всегда отражают характер некоторой социальной группы: мы всегда мысленно общаемся с более или менее широким кругом лиц, которые тем самым воздействуют на нашу совесть и наши побуждения; другие люди при этом не обладают для нас подлинно личностным существованием. Насколько широк этот круг, зависит от множества обстоятельств, таких, например, как сила нашего воображения и характер доступа к значимым для нас личностным символам.