Человеческие отношения

Тарик молчал. Он смотрел на огонь, в его темных глазах плясали языки пламени.

– Ты не сказал, что получу я и что получит мой народ, – наконец произнес он.

– Золото. Много золота. Часть дворцовой казны Толетума. Родерих держит ее в поместье.

Бербер хмыкнул, заворачиваясь плотнее в свой черный балахон.

– Это хорошо. Наместник Ифрикии рыщет по всему побережью в поисках золота для халифа. Он будет рад. И поставит меня во главе еще пары племен, – Тарик мечтательно закатил глаза.

– Вот видишь, каждому из нас что-то нужно по ту сторону пролива.

– Да-а, – протянул Тарик, глядя на комита. – Воистину говорят, что вы, ромеи, появились после того, как бог хитрости покрыл богиню коварства.

Он встал.

– Я дам тебе людей, комит. Лучших людей пустыни. Они тебе понравятся.

* * *

Ромейское торговое подворье в Сарагосе было маленьким и невзрачным. Глухая серая стена в два человеческих роста скрывала пыльный дворик с колодцем и одноэтажную каменную постройку, служившую заезжим купцам как жильем, так и складом.

Артемий коротко кивнул на низкий церемониальный поклон местного смотрителя и шагнул во двор.

Первый и Второй сидели на низком каменном парапете, в тени полузасохшего тополя. Первый чистил мелом свой поношенный доспех, а Второй зевал и вяло разглядывал бродящих у колодца кур.

– Она здесь? – спросил Артемий.

Второй осоловело глянул на его мягкие башмаки, подвязанные посеребренными ленточками.

– А как же? Тут. В лучшем виде.

Артемий направился к дому.

– Э, ромей! – встрепенулся Первый. – А деньги? Деньги-то где?!

Артемий, не отвечая, распахнул скрипнувшую дверь и вошел внутрь.

Флория сидела у стены, на циновке, связанная по рукам и ногам. Он стянул с плеча тяжелый походный мешок, опустился на колени и пополз к ней, в пыли, по-бабьи причитая, размазывая по лицу сопли и слезы. Мешок волочился следом, зацепившись за ногу.

– Прости, прости меня, моя девочка, я не мог иначе, я не мог видеть тебя в окружении этого волосатого рыжебородого зверья, по какой-то глупой случайности присвоившего себе шесть провинций Старой Империи. Я должен был тебя защитить, и теперь ты – всё, ты в безопасности, вместе со мной, и мы скоро уедем далеко-далеко, сначала с купцами в Массилию, а там сядем на большой корабль, с роскошным шатром на корме, и уплывем. В Равенну, к экзарху, он мой друг. Или в Афины, к моим родственникам, они очень богаты, они ждут нас. Нет, лучше мы уплывем в столицу, в Город Константина, к базилевсу, в центр обитаемого мира, и никогда больше не вспомним про эту обреченную на смерть землю. Она ведь обречена, ты знаешь. Их больше ничто не спасет, этих варваров. Придут другие варвары и сотрут всех с лица земли. И никто не поможет. И твоего отца сотрут, да. Он дурак, твой отец, он не понимает, куда дует ветер, а я умный, да, девочка моя, я понимаю.

Артемий говорил шепотом, не останавливаясь, все говорил и говорил, целуя голые ступни Флории, все в засохшей грязи и мелких порезах.

– …а потом ты станешь матроной, хозяйкой моего дворца и матерью моих детей, ты создана быть матерью, девочка, ты ведь так красива, так похожа на собственную мать, когда мы ее впервые увидели с твоим отцом там, на севере, за Истром, в лесах, давным-давно. Тебе не дано было узнать ее, она умерла, принеся тебя в этот мир, но ее лицо до сих пор стоит у меня перед глазами… а ты знаешь, я ведь принес тебе подарок, я принес то, что будет напоминать тебе о твоей матушке…

Артемий судорожно дернул к себе мешок, развязал тесемку и стал бережно выкладывать на пол его содержимое. Доспех белой твердой кожи, усиленный рядами металлических колец. Наручи, наплечники, изящный панцирь, где на белом фоне извивалась едва заметная серебряная вязь – кони, воины, узоры.

Это был доспех ее матери, одной из правительниц далеких северных племен, тех племен, где женщины воевали наравне с мужчинами, а иногда и превосходили их отвагой, да так, что ромейские книжники путали их с Геродотовыми амазонками. Улиас так и называл свою любовь в то короткое лето, что был с ней вместе: амазонка. А она не понимала, ей было не до того, ведь именно в тот год за Истр нагрянули авары, и ее народу пришлось отходить на восток, временами нападая по пути на ближние стойбища косоглазых.

– Так мы ее с твоим отцом и запомнили – полуденное солнце, вереница пеших и конных вдоль берега, телеги с семьями и скарбом. И она – наверху, на холме, белый конь, белый доспех, серебряный обруч на золотых, таких же как у тебя, волосах… Вот он.

Артемий осторожно, двумя руками достал из мешка тонкий венец, опустил его на панцирь и только теперь взглянул Флории в глаза.

Она смотрела сквозь него, не видя, не чувствуя, не плача. Потом скользнула взглядом по его раскрасневшемуся старому лицу и разлепила сухие губы:

– Не трогай мою мать, падаль.

Он отпрянул, будто от пощечины, перевалился на бок, вскочил, бросился наружу, путаясь в длинной ромейской хламиде.

Двое готов все так же лениво валялись в углу дворика, ожидая.