Человеческое животное

— Задаюсь вопросом: а мог бы я стать фермером? Хорошо, конечно, обеспечивать себя едой собственного производства, но мой ответ: не знаю. Человек многого не знает. Встречаешь по работе людей, поездивших по миру, и спрашиваешь себя: кто мудрее? Стараюсь понять, какие вокруг люди.

Во время разговора он не отрывается от дороги и на меня не смотрит. Наконец делаю ему знак съехать на обочину и тянусь к микрофону. В свете фар виднеются темные пятна лавы и сугробы в ложбинах. Водитель останавливает автобус, ставит на ручной тормоз и напоминает, что нужно предупредить пассажиров, чтобы выходили осторожно. Люди медленно перемещаются вперед в полупустом автобусе и аккуратно его покидают, на мгновение задерживаясь на нижней ступеньке и вдыхая холодный воздух. Кромешная темнота, кусает холод.

— Скажите им, чтобы не отходили далеко от автобуса. И чтобы держались вместе.

То и дело налетает метель, я иду впереди, группа за мной, гуськом, горячее дыхание окрашивает темноту в серый цвет. Водитель выскакивает последним, с непокрытой головой, с голыми руками, в одной флиске. Неподалеку прижались друг к другу три лошади, гривы заиндевели, на краю ущелья замерзшие кустики березняка, глубоко под землей раскаленная магма. Туристы стоят небольшой кучкой посреди черной каменистой пустоши в нескольких шагах от автобуса и ждут, когда метель прекратится, небеса откроются и перед их взорами проплывет переливающееся разноцветье. Они держат камеры наготове.

Сосед с мансарды протягивает мне свои перчатки.

Я ему улыбаюсь.

Мать северного сияния

Люди входят в автобус, и я снова занимаю свое место. Все сидят молча, в пуховиках, шапках, обмотавшись шарфами.

— Это была твоя первая поездка? — спрашивает водитель.

Говорю ему, что первая.

— Ты делаешь это очень необычно. Я никогда не отдавал себе отчет в том, что насчитали так много звезд. Так сколько их, ты сказала?

— Пятьсот шестьдесят тысяч.

— А сколько, говоришь, известно галактик?

— Двести миллиардов.

На какое-то время он задумывается.

— И никогда не слышал, чтобы гид так говорил об электричестве.

Он прибавляет температуру в печке.

— А еще ты удивительно рассказывала о своих предшественницах, акушерках, которые в одиночку отправлялись в путь в самый разгар зимы, в любую погоду, как некоторые из них теряли ориентацию в пространстве, сбивались с пути, исчезали на границе неба и земли, иногда находили дорогу назад, иногда нет. И, признаю, меня тронули твои слова о том, что лучше всего можно понять свет в то время года, когда его меньше всего. Однако я не уверен, что все поняли твое сравнение, когда ты сказала, что человек растет в темноте, как картошка. Я видел, как многие клевали носом на обратном пути, но я не спал, потому что я водитель, и слушал тебя. Мне прежде не доводилось слышать от гида, что человеку нужно преодолевать свое рождение. Как же ты это сформулировала? Что самое трудное — это привыкнуть к свету? Не думаю, чтобы все это поняли.

Пока мы едем вниз по склону, водитель молчит.

— Отправляясь в тур за северным сиянием, его можно и не увидеть, — говорит он наконец. — Я буду оберегать родительницу северного сияния. Как мужчина. Как муж и отец четырех детей. Как Браги Реймонд.

Смотри, светает

Светает долго. Наконец на небе, над кладбищем, появляется синяя полоса дня, она постепенно расширяется и сверкает на заиндевевшей листве. Я включаю электрочайник. Розетка работает. Меня ждут эсэмэски от электрика.

Сэдис уже лучше

она во дворе

лепит стройного

белого ангела из снега

в форме песочных часов

Я открываю окно и глубоко вдыхаю, наполняя легкие холодным воздухом.

Вокруг солнца вуаль тончайшего тумана. Закрываю глаза и чувствую на веках слабый свет, уютное тепло, едва различимое, от главного светила.

Теперь ты можешь приходить день

я жду

что ты наступишь

все бело

все безлюдно и пустынно

свет монитора слился

со светом снега за окном

я жду

под новым небом

на новой земле

слышно

птицу