Человечность

Оставалась еще тетрадь в темном переплете — его тайна. Стихи. Незрелые, конечно, опыты, но они были дороги ему, в них все-таки отражалась его непростая жизнь. Временами им овладевала необъяснимая грусть — тогда он уединялся, в мечтательной рассеянности смотрел перед собой, вслушиваясь в птичье разноголосье, в тихий шелест луговых трав, или, лежа на опушке березовой рощи за Узоровом, мысленно уносился с облаками куда-то вдаль. Ему было тепло и уютно от странной грусти, и он начинал подбирать слова, чтобы выразить свое настроение. Так появлялись его стихи, несовершенные, но искренние. Он сохранит их как воспоминания о своих мальчишеских мечтах, о светлой грусти. Когда-нибудь он перечитает их, и к нему вернется детство… Здесь и строки о его первой любви — даже в стихах он не решался громко говорить о ней. Любовь — это нечто такое, чего не выразить словами…

Он сунул тетрадь под стопку учебников. Теперь как будто все. Завершается его доармейская жизнь. Еще час, и он уйдет из родительского дома. Но он должен вернуться назад, обязан вернуться, он не мыслит себе жизни без возвращения…

* * *

— Я провожу… — мать потянулась за пальто. Женька уже стоял одетый, с вещмешком за спиной.

— И я! — встрепенулась Шура.

— Не надо, мама. Пусть будет, как всегда: я один ушел и пришел, только… не так скоро.

Мать в растерянности смотрела на него.

— И холодно, и идти далеко, а я пойду быстро, к Саше надо зайти. До свидания, мама.

Мать целовала его, а он стоял внешне спокойный и холодный.

— Никогда не думай, что со мной что-нибудь случится. Увидишь, я вернусь. Ну, Шурок, оставайся. Если не получится задача, иди к Косте.

Женька вышел из комнаты, пересек коридор, открыл дверь. Вот он, этот момент. Порог материнского дома… Еще один шаг — и позади детство, целый мир радостных надежд и предчувствий. Все это становится прошлым и уже никогда не повторится.

Женьке хотелось задержаться на пороге, оглянуться, еще раз ощутить уют материнского дома, но он испугался подступившей к нему слабости и шагнул.

Когда он спускался по ступенькам лестницы, ему казалось, что он двигался навстречу потоку, который вот-вот отбросит его назад. Но его все-таки не отбросило, и он вышел на улицу.

От сарая пенсионер дед Сергей вез на санках охапку дров.

— Бывай, дед! — Женька махнул рукой, пошел не останавливаясь.

Он миновал открытое место — летом ребята играли здесь в футбол, дальше темнел забор, окружавший дровяной склад. Местами забор исчезал в сугробах — можно было на лыжах переехать через него прямо на склад. Этой зимой выпало много снега. Столько же, а может быть, даже больше было лет пять тому назад. Женька проводил тогда зимние каникулы в Узорове. Бабушкина изба утопала в снегу, за углом намело такой сугроб, что от яблони на виду осталось лишь несколько верхних веточек. Женька катался с того сугроба на лыжах, как с горки…

А вот и серый четырехэтажный дом. Сейчас поворот, и уже не видно будет ни улицы, на которой Женька вырос, ни дома, где остались мать и сестра. Здесь ничто не мешало ему оглянуться. Мать, Шура и дед Сергей стояли у подъезда. Женька помахал рукой, и они помахали ему. Нет, и эта задержка была нелегка…

За домом потянулась изгородь летнего сада. Местами в ней не хватало досок, и сквозь щели видны были заснеженные аллеи. Скамьи засыпало снегом, танцплощадка напоминала пустующий двор, бетонная чаша фонтана угадывалась лишь по выступающей из сугроба узкой кромке. Неуютно сейчас в Покровке. Даже не верилось, что меньше года тому назад здесь, в саду, играл духовой оркестр, гуляли люди, бил фонтан, на клумбах пестрели цветы, а у забора, вдоль которого пробирался Женька, мелькала карусель и звенели детские голоса.

Теперь здесь было пусто и уныло, а он всегда любил ходить мимо сада: это дорога в школу, его самая интересная дорога.

Площадка перед клубом была расчищена от снега. Какое же сегодня кино? Никакого, сегодня никакого.

На улице урчали грузовики с зенитками, изготовленными на артиллерийском заводе. За рулем сидели красноармейцы. Женька позавидовал им: у них все определенно, они, наверное, и до армии не расстгОшииресзвулеулицу.

Налево дома четырехэтажные, направо низкие, деревянные. За ними, впереди, школа, а школы лучше этой для Женьки нет. Он ходил в нее, как на праздник, в ней он подружился с Сашей, Костей, Пашей, узнал и пережил столько волнующего…

Теперь школа была безжизненна: наглухо заперты двери, у входа высился сугроб. В августе сорок первого в ней разместился госпиталь, потом его куда-то перевели, и школа с тех пор пустовала. Учеников, которые остались в Покровке, собрали в другой школе, в двенадцатой, но своей Женька считал вот эту, которая пустовала, потому что многие ее ученики уехали далеко на восток, — Генка Камов, Коля Черкасов, Таня Воропаева… Еще одна мальчишеская Женькина тайна. Все это теперь — в прошлом…

Женька в последний раз взглянул на школу и не узнал ее в мертвом двухэтажном здании. Даже три крайних верхних окна лучшего Женькиного, девятого класса отчужденно затаились в тишине. «Ну, прощай…» — проговорил он, отсекая от себя и эту часть жизни.