Человек

— Ксенофонт говорил мне, что у тебя специальность бесстыжая, — начал дядя Кузьма. — Бабам под юбки заглядаешь, да с них же за это деньжищу дерёшь.

— Стыдно Вам, Кузьма Иванович, такие вещи говорить. — стал оправдываться Лобков. — Начнём с того, что деньжищ не платят, в пору нищенствовать идти.

— Знать, тебе и деньги не важны, лишь бы только под юбку заглянуть?

— Да, зачем мне под юбки заглядывать? Честное слово. Юбки снимаются и женщины, конечно только в медицинском аспекте, показывают то, о чём вы с таким вожделением говорите.

— Да, что ты? Не брешешь? Вот бабы. Ни стыда, ни совести. А я ведь всегда знал, что город до добра не доведёт.

— Вы, наверное, не понимаете, что я врач, что есть женские болезни. Я не от большого удовольствия этим занимаюсь.

— Ну, хоть не врёшь.

— В каком смысле?

— В прямом. Признался, что хоть и не большое удовольствие, но получаешь.

— Да, у Вас какая-то склонность, дядя Кузьма, всё шиворот на выворот переиначивать.

— Ладно, ты только на меня не сердись. Давай, объясни мне свою работу по- своему.

Забыв о том, что перед ним сидит семидесятилетний дед, который всю сознательную жизнь пахал и сеял, Лобков стал ему толковать про эрозию шейки матки, про непроходимость фаллопиевых труб. Кузьма Иванович слушал его и дивился.

— Это значит, у бабы там трубы?

— Да. Две.

— Скажи, пожалуйста. Жизнь прожил и не знал. И эти трубы значит, подвержены каррозии. Они что же, железные, что ли?

— Да, нет. Всё намного сложней.

— Знаешь, Сергунька, ты умника из себя не строй. Понял я тебя насквозь. Ты, значит, эти сказки рассказываешь бабам, дескать, у вас там две трубы и они проржавели, засорились, вот у вас и непроходимость. Давайте-ка, задирайте юбку повыше, сейчас я эти засоры прочищу. Сначала одну трубу хорошенько прочищу, затем другую, а по-нашему, по-простому, говоря — два захода сделаю. Ведь так, Сергуня? И не верти ты хвостом перед односельчанами.

— Если бы, Кузьма Иванович, Вы не состояли с отцом в крепчайшей дружбе…

— Ну, не сердись. Я об этом, то есть о том, что раскусил тебя, ни единой душе не скажу. Ты, вот послушай-ка, мои собственные наблюдения. Они тебе в твоей работе огромную службу сослужат. Как, это по-городскому? Помощь, значит, великую окажут. Я, например, сделал такое наблюдение. Если, баба курит, то значит она и сосит. Твоя жена как? Курит?

— Так… Ведь… Это… Как Вам сказать?

— Ну, что ты всё «Вы» да «Вы». Давай-ка, на «Ты». Тебе сколько годков?

— Пятьдесят пять.

— А выглядишь на все девяносто. Так, что давай, по-простому, без городского притворства. Я ещё оченно не уважаю, когда бабы жвачку жуют. Еле сдерживаюсь, чтоб не ударить и придумал для себя утешение. Смотрю на которую, что жвачку жуёт и представляю, что это она, значит, у меня сосит. И знаеш, сразу на душе хорошо делается, куда только злоба деётся.

— У меня, сомнение насчёт сигарет.

— Это ты даже не спорь со мной. Это точно. Той бабе, что курит, всё равно, что сосить. Фильтер у сигареты или «лакомку». А вообще, я тебе открою по секрету. Это страшная болезнь и называется она «минет». Хотя, что я тебе говорю ты же сам по этому делу доктор. Ой, какой же разврат из этого города пошёл, всё село испакостилось. Как вы это по-учёному говорите — возвратилось. Возвратилось, как я это, значит, понимаю, к обезьяньему образу жизни. Это, что же, Сергунь, получается? Как в обезьяньей стае, с кем хочу, значит, с тем и трусь? Ужас, что такое. Ты анекдот этот знаешь?

— Какой?

— Брат, значит, родной сестре, говорит: «А ты в постели лучше матери». А она ему, значит, коза, отвечает: «Я знаю, мне и отец об этом говорил». Раньше над этим смеялись, а теперь так вот жить стали. Стыдобища.

— Ну, до этого, наверное, ещё не дошли.

— Дошли, Серёженька, дошли. Прямо-таки дорвались. Переселилась к нам из города семейка одна, голышом на речке загорают. Так эти наверняка такой жизнью живут.

— Откуда такая уверенность, дядя Кузьма?

— Да, я к ним подлёг на берегу и подслушал. Равно, как в анекдотце, брат сестре говорил: «Это у тебя даже лучше, чем у матери получается». Так и сказал.

— Может, он имел в виду что-то другое? Корову доить, или суп варить?

— Да? Ты думаешь? Голые люди лежат на берегу и говорят о том, как лучше корову доить?

— А многие теперь загорают голышом. Поветрие такое. Нудистами зовутся.

— Ой, точно. Правильно ты подметил. Они и есть. Ты только знаешь, Сергунь, так громко матом не ругайся. Здесь слышимость хорошая. У вас, у городских, конечно, свои законы. Но, всё же похороны, такой день, надо уважение иметь.

Тут из избы вышла жена гинеколога Кира Владимировна и, подходя к скамейке, где секретничали её муж и дядя Кузьма, закурила. Кузьма Иванович посмотрел на неё, а затем, как-то странно и ехидно улыбаясь, на Сергея Ксенофонтовича.

— А ну, немедленно погаси сигарету, — не помня себя от ярости, закричал на неё врач.