Человек без имени

Топчи сейчас стадо бычков клумбы и грядки, сядь на фруктовый сад летающая тарелка, ошеломленный пейзажем Удищев не обратил бы на эти события никакого внимания. Никто из знакомых художников, включая великого Пентюхая, и близко не подошел к безымянному бродяжке — ни по цвету, ни по композиции, ни по настроению. Мирофан пожирал глазами судорожно трепещущую кисть и в злом изумлении теребил бороду. Он видел процесс, но не понимал как из этой банальности, из пустяка получается нечто, вызывающее у него завистливое восхищение. Дело не в школе, не в красках, не в мазке, а в чем-то недоступном его пониманию. Этого нельзя было повторить.

«Эту вещь на аукционе «Сотби» оторвут с руками», — подумал он.

Неожиданно бомж отшатнулся от холста и рухнул на пол. Глаза закатились под лоб, лицо — белее бинтов, на губах пена.

Это не был припадок. Просто его изломанное, немощное тело не выдержало чудовищного наслаждения.

Удищев поднял бродягу, как дар божий, на руки. Если бы не гипс и бинты, он бы вообще ничего не весил. Почти бестелесен. Как ангел.

Мирофан отнес едва не умершего от вдохновения бомжа в постель. Заботливо укрыл одеялом. Открыл форточку. Отхлопал, приводя в чувство, неизвестного живописца по щекам. И, когда тот открыл глаза, сказал почти с материнской нежностью:

— Живой? Есть хочешь? Хочешь не хочешь, а есть надо. В мастерскую не ходи. Навернешься с лестницы — последние ребра переломаешь. Я тебе мольбертик сюда принесу. Крась на здоровье. Что кончал?

И долго расспрашивал Мирофан Удищев странного бродягу, поражаясь нелепости его ответов, и все более укрепляясь в мысли, что само провидение послало под колеса его «Мерседеса» это существо без имени, утверждающее будто бы никогда не обучалось ремеслу живописца.

Вернувшись в мастерскую, Удищев поднял с пола кисти и палитру. Постоял, прищурившись, перед холстом. Хотел сделать мазок, но удержался. Сердце отстукивало победный марш по барабанным перепонкам.

Пейзаж производил впечатление гениального экспромта.

Полотно было завершено. Его можно было испортить одним лишним мазком.

Мирофан приблизился к холсту и, прикусив от усердия язык, вывел в правом нижнем углу «М.Удищев».

«Пентюхай увидит, — подумал он, ликуя, — потрескается от зависти».

В городской квартире художник Удищев бывал редко. Жена не обижалась. Она понимала: для творчества нужно уединение. Гений и лапша несовместимы.

Избавленный Светланой Петровной от пеленок и прочих домашних хлопот, Мирофан неделями жил на вилле. Каждый приезд его домой становился праздником. На стол подавались чудеса кулинарии. Отключался телефон. В квартире воцарялся великий, торжественный покой. Едва шум в детской превышал дозволенный уровень, как в дверной щели появлялась голова Светланы Петровны. «Т-с-с-с, — шептала она, делая строгие глаза, — папа отдыхает».

— Я тут подумал, — сказал Удищев за ужином, — зима скоро. Пусть этот бродяжка на вилле поживет. Снег с дорожек поотгребает, посторожит.

— Мит, — ласково прошептала жена, обронив в лапшу слезу умиления, — я всегда знала, что за показной грубостью ты скрываешь нежное, доброе сердце. Не надо стесняться этого.

Удищев, не поднимая головы от тарелки, с долей осуждения посмотрел на супругу, но, не заметив в лице ее и тени иронии, скромно пожал плечами. Он мысленно примерил образ доброго грубияна.

Как на него сшитый.

Жена время от времени удивляла его краткостью и точностью характеристик и неожиданными для него познаниями. Мирофан отчего-то всякий раз пугался, когда его погрязшая в домашнем хозяйстве жена при случае довольно точно подмечала особенности творчества Брейгеля, Гойи, Эль Греко, Веласкеса, Дали, Пентюхаева. Разгадка была чрезвычайно проста. Светлана Петровна любила живопись. Это обстоятельство в немалой степени предопределило выбор мужа. В первые годы и само свое замужество она рассматривала как жертвенное служение искусству, чему в немалой степени способствовал невыносимый характер супруга. Но чего не простишь человеку ради его таланта. Светлана Петровна за долгие годы собрала для Удищева прекрасную библиотеку по искусству, но, поскольку книги не были востребованы супругом, при малейшей возможности с увлечением штудировала их сама.

— Странный он какой-то. Просветленный. Есть в нем что-то от святого, отшельника.

— Ты это о ком? — не понял жену Мирофан.

— О том, кого мы сбили.

— Ну уж и святой. Таких святых в наше время под каждым забором с дюжину.

— Отчего же ты думаешь, что святой должен быть непременно благообразным служителем церкви? Ранние христиане были именно такими гонимыми, всеми презираемыми бездомными бродягами. А сам Христос? Человек без определенного места жительства! Именно в такие смутные времена безверия и появляются святые. Как надежда на будущее. А надежда зарождается от отчаяния. Нельзя стать святым, не пройдя испытания падением, нищетой, болезнью. Иначе святых можно было бы назначать, как участковых. Нет, нет, определенно в нем есть что-то такое… Ты художник, портретист, ты должен это почувствовать. От человека с таким лицом ожидаешь чуда.