Человек без имени

…У человека без имени тревожно колотилось сердце. Он наконец-то проник в прошлое. Возможно, это было не его прошлое, но то, что это было реальное прошлое, не было сомнения. Это смутное, ускользающее прошлое требовало документального подтверждения. И он утверждал его на полотне, пытаясь превратить миф в действительность. На радость Удищеву его кисть, словно волшебная палочка, рождала щемящие душу пейзажи и портреты людей, излучающих доброту. Странный, ностальгический мир утраченного. Может быть, заниматься искусством — это пытаться вернуться в прошлое?..

Из свежесрубленного дома еще не выветрился лесной запах. Ему еще предстояло быть политым осенними дождями, иссушенным июльской жарой, промороженным студеными январскими морозами. Впереди были чистые апрельские слезы и майские черемуховые сны. Во дворе лаяла дворняжка, слышался веселый говор, стук топора, плесканье — звуки воскресных хлопот.

Они долго в нерешительности стояли у калитки.

Калитка отворилась сама по себе, и маленькая, смешная собачка неожиданно громко зарычала.

— На место! — строго прикрикнул на нее молодой отец, разводящий топориком зубья пилы.

— Ты что, Пушок, не узнал? — укорила собачку гостья из завтра. Ей было обидно до слез.

Дворняжка застеснялась, смешно передернула черным носиком и в смятении закрутила хвостом, не зная, что делать.

В глазах молодой, красивой мамы вспыхнул и погас тревожный огонек узнавания. Искоса посмотрела на незнакомку беловолосая девочка. Она купала в алюминиевом тазике куклу, и по лицу ее бегали солнечные зайчики. Он перевел взгляд с жены на девочку, и сердце его покрылось инеем. Никогда он еще не испытывал такой пронзительной, такой печальной нежности. Еще никогда он не осознавал с такой ясностью, что человек умирает и рождается каждую секунду. Это очень больно — каждый день хоронить себя и любимых.

— Что ты делаешь? — спросила она чужим голосом себя маленькую.

— Купаю куклу, — ответила девочка, потупившись.

— Ее зовут Настей?

— Откуда вы знаете?

— Я многое знаю. Знаю, куда ты прячешь свою жвачку. Знаю, что за клуней живет лиса без хвоста, и ты ее боишься. Я даже знаю, что ее там нет.

Чудоковатых горожан пригласили в дом.

Это было время, когда деревня не знала замка.

Вот — Стол, вот — Окно, вот — Хлеб. Единственные. Первозданные. У каждой деревни свое Солнце и своя Луна. Грустный, сказочный свет керосиновой лампы. Непонятная тревога от ночного вкрадчивого шелеста листьев по стеклу. Забытые запахи детства. Там все звучало и выглядело по-другому. Мир прошлого — сказочный мир, потому что увиден и услышан он ребенком. В каждом темном углу — сказочные страхи, тени забытых снов. Ночные звуки озера — плеск и прохладный шелест волн, крик неведомой птицы. Неожиданный скрип колодезного ворота.

Нет печальнее счастья, чем вернуться в прошлое.

Она большая и она маленькая неразлучны. Они никого не подпускают к себе, кроме мамы. О чем они смеются, расстилая на шелковистой траве у болотца свежевыстиранные дорожки? О чем грустят, идя вдоль долгого прибоя косых волн? О чем шепчутся у куста дикой вишни, пересаженной из лесу в палисадник? О чем молчат в древней игре — кто кого переглядит? Между ею большою и ею маленькою было то, чего нет даже между самыми близкими людьми одновременья: понимание. По-настоящему ревновать человека можно только к нему самому. Но если бы это полное понимание было возможно между заклятыми врагами, они с удивлением и раскаянием обнаружили бы в ненавистном человеке себя самого, а в себе — чужого. Ты — это весь мир, смертная частичка бессмертного мироздания. Умирая, ты остаешься жить, не зная об этом. Ты раздроблен непониманием на бесконечное число жизней, а границы этого непонимания непреодолимы.

Эту великую тайну открыл ему стог июньского разнотравья, полетевший против течения времени и разорвавший невидимую завесу прошлого. Это была добрая и страшная тайна. Страшная потому, что миру нужна вражда частиц одной раздробленной души. Мир не мог выжить без непонимания, самоубийственного и самопожирающего.

Печален мир для человека, знающего эту тайну.

— Отец, — спросила однажды вечером мама, — это не нам привезли сено?

В переулке у плетня стоял аккуратный, словно причесанный, стог. На вершине его сверкало серебром ведро, полное спелой земляники.

Ночью стог сгорел.

Наивная, мог ли сгореть стог из еще не выросших трав?

Он неутомимо преследовал беглецов, неожиданно появляясь то на берегу озера, то у старой кузни, то на песчаном острове. По нескольку раз в день проплывал он в кузовах машин, в телегах мимо Дома с неизменным ведром на макушке. И когда кто-нибудь из домашних говорил с восторгом: «Посмотрите, какое красивое зеленое облако зависло над клуней!» — дезертиры из будущего вздрагивали: в закатном зареве золотого иконостаса облаков зеленел их стог.

Он требовал вернуться, ибо прореха во времени затягивалась.

Однажды к дому подъехала полуторка, груженная травой, и знакомый кузнечик прыгнул на плечо молодой женщины. Забытые запахи из завтра закружили голову.

— Вы стали для нас как родные, — сказала за ужином мама в печальном предчувствии.