Человек без собаки

Вернее, так сказала не Розмари Вундерлих Германссон, а ее внутренний голос — очень тихо, она еле расслышала. Где взять силы, чтобы воспротивиться Карлу-Эрику? И как? Где вбить оборонительные колья?

Оборонительные колья? Это еще что такое? Такого и понятия-то нет… но если Роберта и в самом деле нет в живых, неужели у Карла-Эрика хватит совести тащить ее в банк и…

Она в ярости на саму себя вскочила с постели. С чего бы это Роберту умирать? Что ей приходит в голову, что за черные мысли? И это не в первый раз. Еще когда дети были маленькими, она часто думала: а что, если они умрут? Попадут под автобус, провалятся под лед, их искусает бешеная собака… Роберту тридцать пять, он прекрасно может сам о себе позаботиться. И в конце-то концов, он пропадал почти всю свою жизнь. Сказать по правде, это его специальность — пропадать. А сейчас у него и причина есть прятаться, что тут удивительного?

И с чего бы ей вообще идти к этому Лундгрену в костюме в белую полоску? С чего бы она должна взять и сама, своей собственной рукой списать в расход всю свою жизнь? Нет, она не такая глупая гусыня, как воображает Карл-Эрик… возьму и скажу этому занудному Истинному Столпу Педагогики: собирай свой чемодан и поезжай хоть в Андалузию, хоть к такой-то матери. Но один. Я за тобой не потащусь.

Я хочу остаться там, где мой дом. На Альведерсгатан в Чимлинге. В стране под названием Швеция. Езжай на свой Берег Альцгеймера и не воображай, что будешь чем-то выделяться среди других общипанных старцев и старух. Давай, давай, изучай мавританское и еврейское наследие! Что за херня, Карл-Эрик Истинный Столп! Ты, может, и был когда-то Столпом, а теперь ты столб. Телеграфный. Столб столбом.

Розмари пошла в кухню и включила кофеварку. И пока она сидела, положив локти на стол, и ждала, пока кофе прокапает через бумажный фильтр, решимость ее постепенно улетучилась.

Как всегда. Точно так, как всегда.

Я и вправду гусыня, трусливая шестидесятитрехлетняя гусыня.

Ни на что я не способна. Только ныть и дергаться. Выдумывать мрачные пророчества и ждать очередных разочарований.

Маленькие несчастья, большие несчастья. Несчастья с большой буквы. Роберт? Может быть… а может быть, это она напророчила?

Смерть… сейчас ее темный призрак приблизился к семье, как никогда раньше.

Но только не ее собственная смерть. Ее собственная смерть ее не волновала. Кто я такая, чтобы смерть тратила на меня время? Я так и буду жить до скончания века, как комок пыли в углу.

На кофеварке загорелся зеленый огонек — кофе готов.

Дом еще спит. Ни большие, ни маленькие несчастья еще не проснулись.

— Нет-нет мамочка, — сказала Эбба. — Мы не будем ждать ланча. Это неразумно. Все-таки шестьсот пятьдесят километров. В дороге перекусим. А сейчас просто позавтракаем, и все.

— Да, но я думала… — попыталась возразить Розмари.

— Через полчаса разбужу мальчиков и Лейфа. Мужчины вообще могут спать сколько угодно. Правда, мам?

— Ты в плену предрассудков, доченька. — Карл-Эрик стоял у мойки и готовил свою обычную смесь — йогурт и мюсли с тридцатью двумя микроэлементами, не считая селена. — Не забывай, что будильник изобрел мужчина. Оскар Вильям Виллингтон-старший…

— Потому что сам он проснуться не мог, — подхватила Эбба, — да, папочка? Он ни разу в жизни сам не проснулся, поэтому изобрел будильник… А Роберт появился?

— Не знаю, — сказала Розмари.

— Не знаешь? Как это понимать?

— Это надо понимать так, что я не знаю. Я не ходила наверх.

У Эббы над переносицей пролегла тревожная морщинка. Она словно хотела в чем-то упрекнуть мать или поправить, но промолчала.

— У тебя есть операции до Рождества? — спросил Карл-Эрик, усаживаясь за стол.

— Восемь штук, — сказала Эбба спокойно. — Не особенно сложные. Пять завтра, три в пятницу. А потом несколько дней отдыха. Хорошо, мамочка, я поднимусь и посмотрю.

Она вышла из кухни. Розмари посмотрела на часы — без двадцати пяти восемь. Она подумала, не выпить ли ей третью чашку кофе, но решила ограничиться самарином — опять появились предвестники изжоги. Профилактика — лучшее лечение. Карл-Эрик развернул газету. Неужели он и в самом деле так невозмутим, как хочет казаться? Могу только представить, как он удивится, если я всажу ему кухонный нож между лопатками. Интересно, успеет ли он сказать что-то нравоучительное или сразу повалится на пол, как мешок с картошкой?

А может, и удивиться не успеет?

Этого мне узнать не дано, подумала Розмари, бросила таблетку самарина в стакан, выпила в три глотка и начала доставать посуду из машины. Интересно, сколько раз в жизни я проделывала эту процедуру? Грязная посуда, чистая посуда… Эта посудомойка — третья по счету. Сколько же ей уже? Четыре года… нет, больше. Она вытерла кастрюли бумажным полотенцем — почему-то плохо работает сушка… нет, какое там четыре… шесть лет, не меньше. Итак, раз в день, иногда два, и так шесть лет… получается довольно много. Хотя, справедливости ради, надо признать, что Карл-Эрик иногда тоже принимает участие, и уж он-то загружает машину идеально. Строго по инструкции.