Человек без свойств (Книга 1)

Арнгейм улыбнулся, он вел светскую беседу. Его губы непрестанно мельтешили на солнце, огоньки у него в глазах мелькали, как на сигналящем пароходе. Штумму стало не по себе; ему трудно было снова и снова показывать свое внимание при столь многочисленных и необычных тематических поворотах, стоя в мундире на этой площади, как на подносе, у всех на виду. В щелях между камнями мостовой росла трава; она была прошлогодняя и выглядела неправдоподобно свежей, как труп, лежавший в снегу; это вообще было чрезвычайно странно, и как-то тревожило, что тут между камнями росла трава, тогда как всего в нескольких шагах отсюда асфальт был на современный манер до блеска отшлифован автомобилями. Генерал начал страдать от трусливой мысли, что, если ему еще долго придется слушать, он, чего доброго, упадет на колени в станет у всех на виду щипать зубами траву. Ему было неясно почему; но в поисках защиты он поискал глазами Ульриха и Диотиму. Те укрылись под тонкой вуалью тени, обвившей угол стены, и только слышно было, как спорят их до неразборчивости тихие голоса. — Это безотрадная точка зрения! — сказала Диотима.

— Что? — спросил Ульрих, скорее машинально, чем с любопытством.

— Но ведь существуют же на свете индивидуальности!

Ульрих попытался заглянуть ей сбоку в глаза.

— Ах, господи, — сказал он, — мы уже говорили об этом!

— У вас нет сердца! А то бы вы не могли всегда так говорить! Она сказала это мягко. Согревшийся воздух поднимался от каменных плит вдоль ее ног, которые были недостижимы, не существовали для мира, окутанные длинными юбками, как ноги статуи. Ничто не показывало, что она это замечала. Это была нежность, не имевшая никакого отношения ни к мужчине, ни к кому-либо вообще. Ее глаза побледнели. Возможно, однако, что такое впечатление складывалось просто от ее сдержанности в минуту, когда она была открыта взглядам прохожих.

Она повернулась к Ульриху и сказала с трудом: — Если женщине надо выбирать между долгом и страстью, на что же ей опереться, как не на свой характер?

— Вам не надо выбирать! — возразил Ульрих.

— Вы позволяете себе слишком много; я говорила не о себе! — прошептала его кузина.

Поскольку на это он ничего не ответил, они одинаково враждебно поглядели вдаль через площадь. Потом Диотима спросила: — Может ли, по-вашему, то, что мы называем душой, выйти из тени, в которой оно обычно находится?

Ульрих посмотрел на нее недоумевающе.

— У особых и привилегированных людей, — добавила она.

— Ах, вам нужна информация? — спросил он скептически. — Не познакомил ли вас Арнгейм с каким-нибудь спиритом?

Диотима была разочарована.

— Не ожидала, что вы так превратно поймете меня! — упрекнула она его. Говоря «выйти из тени», я хотела сказать — из несущественности, из этой мерцающей скрытости, в которой мы иногда чуем необыкновенное. Это расстилается, как сеть, мучая нас, потому что и не держит, и не отпускает. Не думаете ли вы, что были времена, когда дело обстояло иначе? Внутренняя жизнь проступала сильнее; отдельные люди шли просветленным путем: короче, они шли, как говорили прежде, святым путем, и чудеса становились реальностью, потому что они не что иное, как всегда имеющийся другой вид реальности!

Диотима удивилась уверенности, с которой это и без какого-либо особого настроения, словно стоя на твердой почве фактов, удалось высказать. Ульрих втайне злился, но по сути он был испуган до глубины души. «Дошло уже, значит, до того, что эта гигантская курица говорит в точности так же, как я?» — подумал он. Он снова представил себе Диотиму и свою душу — в облике большой курицы, склевывающей маленького червячка. Его охватил давний-предавний детский ужас перед Великой Женщиной, смешанный с другим странным ощущением; ему было приятно, что глупое согласие с человеком, находящимся с ним в родстве, как бы истощает его духовно. Согласие было, конечно, только случайностью и нелепостью; он не верил ни в магию родства, ни в то, что он может и в самом жестоком хмелю принять кузину всерьез. Но в последнее время с ним происходили перемены; он делался мягче, его внутренняя позиция, которая всегда была атакующей, ослаблялась, обнаруживая склонность трансформироваться, перейти в желание нежности, мечты, родства и бог весть чего еще, а выражалось это и в том, что противоположное, боровшееся с такой мягкостью настроение, настроение злой воли, прорывалось у него иногда ни с того ни с сего.

Поэтому он и теперь стал издеваться над кузиной.

— Я считаю вашим долгом, если вы в это верите, стать либо тайно, либо открыто, но как можно скорее возлюбленной Арнгейма «целиком и полностью»! — сказал он ей.

— Пожалуйста, замолчите! Говорить об этом я не дала вам права! — осадила его Диотима.

— Я должен об этом говорить! До недавних пор мне было неясно, какие, в сущности, отношения у вас с Арнгеймом. Но теперь я вижу все ясно, и вы кажетесь мне человеком, который всерьез хочет полететь на Луну; я никак не думал, что вы способны на такое безумие.