Человек безумный. На грани сознания

Благодаря мировому авторитету Павлов и Бехтерев могли выносить приговоры даже членам Политбюро. Страной тогда правил триумвират в составе Зиновьева, Каменева, Сталина. Первым считался Зиновьев. Каменев, который председательствовал на заседаниях тройки, был его верным вассалом. Зиновьев первенствовал благодаря тесной дружбе с Лениным, которой не мог похвастаться Сталин. Именно Зиновьев делил с Вождем одно соломенное ложе в шалаше в Разливе.

Он решил укрепить свой авторитет званием академика. Академия базировалась тогда в Петербурге-Ленинграде. Холуи триумвира в высоких чинах доставили его заявление о вступлении и труды в виде брошюр известного всей стране содержания. Отказа, разумеется, никто не ожидал. Павлов на глазах у комчиновников полистал труды, швырнул их на пол и спросил: «Что еще написал этот недоучка?» Академию наук перевели в Москву, присоединили к Комакадемии и попринимали всех недоучек.

Бехтерев был приглашен для врачебного осмотра Сталина, у которого неожиданно начала сохнуть рука. Московские врачи, не найдя соматических причин, посоветовали пригласить его как лучшего в мире специалиста по неврологии. Неизвестно, какой диагноз поставил Владимир Михайлович Иосифу Виссарионовичу, только он неожиданно умер сразу после возвращения в Ленинград, хотя был совершенно здоров и собирался ехать с докладом на конференцию за границу.

В Петербурге в 20-е годы выносились приговоры, к которым прислушивался весь мир. Американские бихевиористы со всей их нахрапистостью и изобретательностью по сравнению с русскими и европейскими школами выглядели как явление ювенильное.

Подобное зародилось и в Москве. Группа молодых энтузиастов, не утомленных серьезными учениями, задалась целью создать новую, марксистскую психологию. Признанным главой новой школы являлся Л. Выготский. «Старую психологию» они считали балластом, который заслуживает только одного: быть сброшенным с корабля современности.

Отношение к петербургским корифеям в мире прекрасно иллюстрируют мемуары советского посла в Англии А. М. Майского.

«В июле 1935 г. Лондон посетил знаменитый ученый Иван Петрович Павлов. На втором Международном неврологическом конгрессе он прочитал доклад о типах высшей нервной деятельности в связи с неврозами и психозами, который вызвал тогда большие отклики в научных кругах различных стран. Приезд Павлова стал настоящей сенсацией не только для конгресса, но и для печати и общественности. Корреспонденты встретили Ивана Петровича уже в Дувре и по дороге в Лондон в поезде подвергли великого ученого самому подробному журналистскому «допросу». На вокзале Виктория в Лондоне Павлова опять ожидали пресса, фотографы, представители советской колонии, друзья и знакомые. Он был несколько утомлен с дороги, с какой-то очаровательной беспомощностью отбивался от наседавших на него журналистов, и мне в конце концов пришлось прийти ему на помощь, поспешно усадив его в ожидавший нас посольский автомобиль. Когда мы были уже вне вокзала, Иван Петрович весело рассмеялся и воскликнул:

– Ну, вот теперь я спасен! Можно немножко вздохнуть и отдышаться.

На следующий день после приезда Иван Петрович дал интервью лондонской прессе. В большом зале посольства собрались английские журналисты». (Майский, 1980. С. 194.)

Есть ли в современной России хоть один ученый, чей визит в Лондон вызвал бы сенсацию, чтоб туземцы вот так забегали? Последним великим ученым России, к которому приставали иностранные журналисты, правда, не столь массово, была Наталья Петровна Бехтерева.

Гомельский гений был выше лондонского истеблишмента. Павлов был ему неинтересен, не менее знаменитый Бехтерев тоже. Выготский не удосужился ни разу встретиться ни с одним, ни с другим. Игнорируя всю предшествующую науку, он с чистого листа создавал «единственно научную марксистскую психологию». Бихевиористические «открытия» Кёлера и Йеркса были ему как нельзя кстати, потому что подтверждали теорию Энгельса, согласно которой труд сделал из обезьяны человека. Обезьяна подумала, потрудилась (подтащила ящик под висевший банан) и достала еду.

Разумеется, его безумный вывод о разобщенности мышления и речи в филогенезе в XX в. никем не был поддержан: шизофренией в такой степени не страдал в мире никто среди ученых. Других бихевиористов можно обвинять в чем угодно, более всего в плоском недомыслии, но не в безумии. Разумеется, мышление и речь развиваются в филогенезе не параллельно и независимо, а сочетанно настолько, что представляют собой, по сути дела, один феномен «мышление-речь». По развитию зон речи на эндокранах гоминин судят о наличии мышления. Однако в последнее время о Выготском вспомнили в связи с проблемой происхождения языка. Не сумев вывести язык из мышления обезьян, западные ученые начали развивать теории возникновения языка в отрыве от мышления (Пинкер, Дикон и др.), а наши поплелись за ними. Но это тема другой книги.