Человек будущего

Привязан ли был он слишком к Арсению и, находя в его безумствах оправдание собственных, любил в нем самые недостатки, – или обстоятельства слишком связали его жизнь с жизнию Виталина, но дело в том, что даже в эту минуту не мог он сердиться на него серьезно; он понимал слишком хорошо, что если Виталин теперь не у него, значит, Виталин не может, не в силах делать что-нибудь, не может потому, что ему лень, а лень – так принимали они оба – всегда невольна, всегда следствие болезни. Итак, он не сердился на него в эту минуту, но ему было досадно за него, досадно то, что в это время, по всем его расчетам, Виталин успел уже создать десять новых легенд о себе в уме квартирных хозяек своих приятелей, наделать бездну долгов и рассказать, по слабости характера и по неограниченному самолюбию, много будущно возможного за настоящее действительное. Притом же хозяин Виталина до того надоел ему своими жалобами, что он не мог равнодушно его видеть.

По коридору, ведущему в его комнату, послышались чьи-то шаги. Искорский поспешил затаить, по возможности, самое дыхание.

– Искорский, – раздался за дверью знакомый голос, – это я, – отвори.

Искорский поспешил встать и отпереть.

Вошел Виталин.

Он был бледен, на его лице было видно болезненное утомление, его глаза были странно мутны.

– Откуда ты? – был первый вопрос Искорского…

– Мало ли откуда, – отвечал Виталин рассеянно, садясь на противоположный диван.

– Ты обедал? – спросил опять Искорский.

– Да.

– Где?

– Там… у одного знакомого.

– Да вздор, не обедал…

– Когда я тебе говорю, что обедал…

– Где ты был полторы недели?

– А что? меня искали?

– Хозяин надоел просто.

– Нет ли писем?

Искорский вынул из ящика стола одно маленькое письмо, запечатанное черной печатью.

Виталин молча взял его, распечатал и, пробежавши, положил в карман.

– Только? – спросил он холодно.

– Только.

– Послезавтра идет моя драма, – начал Виталин. – Получивши деньги, я уезжаю тотчас же из Петербурга.

– Куда?

– В Сибирь.

Виталин подал Искорскому с этим словом письмо, которое тот пробежал тотчас же.

– Безумие! – сказал Искорский, отдавая письмо назад.

– Не думаю.

– А я знаю, – продолжал тот, – а я вижу отсюда, что из всего этого будет. Дело конченное и решенное, что ты не в состоянии еще успокоиться.

– Я?… а пора бы! – отвечал Виталин с горькою улыбкою. – О нет, – сказал он, – вон, вон отсюда, поскорее вон отсюда. Чего мне ждать теперь? Да и глуп я был, когда ждал чего-нибудь прежде!.. Там, по крайней мере, мне останется только скучать.

– Что за отчаяние?

– Что за отчаяние? хорош вопрос! Да неужели тебе самому все это не надоело? Чего ждать? все одного – страдания.

– Да разве не везде одно и то же, по крайней мере для тебя и для меня?

– Говорю тебе: там мне будет полная свобода скучать и хандрить.

– О старом вздоре?

– Хотя бы и о нем.

– Славная цель, однако! Но тише, – прибавил Искорский, – сюда идут.

В коридоре снова послышались шаги, и казалось, двух человек… Вскоре за дверью раздался резкий и повелительный голос: «Это я, отворяйте!».

– Редактор,[18] – прошептал Искорский, и губы его сардонически сжались на минуту. Он подошел к двери и повернул ключ.

В комнату вошли два человека.

Один из них обладал наружностию, которую я назову воинственною, потому что не умею иначе назвать ее, да и потому еще, что привык на все смотреть через призму табели о рангах. Он был еще очень молод и по всем признакам страшно недоволен своею молодостию; бледным и слабым, совершенно финским очертаниям его лица сообщали выразительность только усы, возделываемые с бесконечною любовью. Движения его были резки и каждое из них, казалось, говорило «каков я, а?…». Он часто пристукивал каблуками, что, впрочем, за недостатком шпор не производило желаемого эффекта. На его лице вечно сияла улыбка неизменного самодовольствия; его речь была чрезвычайно резка и через три слова приправлялась постоянно выражениями, никогда не видавшими печати.