Человек должен жить

Я на шаг отодвинулся от нее и затаив дыхание продолжал смотреть на эту необычную операцию. Но я не смог долго пробыть наблюдателем и взял руку больного.

Ведь кому-то обязательно нужно стоять на пульсе. Проморгаешь — и вся операция будет ни к чему. Не случайно в хирургической клинике за пульсом больных всегда следил врач. Я старался так, как только мог. Наверно, Коршунов заметил мое старание и поблагодарил глазами, движением головы. Не надо благодарить, Василий Петрович.

Гринин и Захаров неплохо помогали Коршунову; он говорил им, что делать. Они сшивали кожу и мышцы, а Коршунов указывал, что к чему нужно прикрепить. Оказалось, что у мотоциклиста есть и глаза, и уши, и нос, просто раньше они не были видны, так как кожа лица во многих местах была разорвана и перевернута, и перекручена.

В разгар операции вошла сестра со шприцем в руке и сказала:

— Василий Петрович, время вводить пенициллин.

Я понял, что это сестра из терапевтического отделения.

— Да погодите, скоро кончим операцию.

— Не могу, — ответила сестра.

— Ну, я очень прошу. Еще минут пятнадцать, — взмолился Коршунов.

— Нет.

— Я приказываю.

— Больные не приказывают. — Сестра пошевелила в руке шприц, давая понять, что она спешит. — Готовьтесь.

Коршунов встал, и сестра сделала инъекцию. Какая непреклонная!

— Спасибо, Валя, — сказал Коршунов.

— Пожалуйста, Василий Петрович. — Сестра ушла, высоко неся свою красивую голову.

Я невольно посмотрел ей вслед. В душе смятение. Черт знает что! Сначала одна сестра поразила, а потом вторая, и еще сильнее.

— Перелить кровь, — тихо сказал Василий Петрович.

Ему никто не ответил.

Я не знал, кому адресованы его слова.

— Нина Федоровна, перелить кровь! Вы слышите?

— Слышу, Василий Петрович, — ответила операционная сестра.

Значит, она — Нина, а та — Валя. Хорошо.

— Мы поможем, — сказал Захаров.

— Прекрасно, друзья… А я немножко устал. Даже муха имеет нервную систему… Везите меня в палату… Осталось перелить кровь товарищу… больному…

Коршунов очень ослабел, едва двигал руками и дышал чаще, чем прежде. Он смотрел на нас черными страдальческими глазами и, наконец, закрыл их. Я испугался, подумав, что он умер.

— Быстро, мальчики! — сказала Любовь Ивановна.

Вскоре мы были возле лестницы. Подбежали сестры, санитарки, ходячие больные; при их помощи мы, как перышко, внесли кресло с Василием Петровичем на второй этаж. Я помогал Любови Ивановне уложить его в постель. Он весь горел, лицо ярко-красное, в капельках пота. Я попробовал пульс — слабый. Глаза не открывает и не отвечает на вопросы. Сестра позвала врача Екатерину Ивановну. Она тотчас пришла, худенькая старушка со сморщенным личиком. Села прямо на койку и начала выслушивать трубочкой грудь Василия Петровича.

Любовь Ивановна кивком головы показала, чтобы я вышел к ней в коридор.

— Как вы думаете, Михаила Илларионовича нужно поставить в известность? — спросила она у меня.

— Нужно, — сказал я.

Мы пошли в ординаторскую, и Любовь Ивановна позвонила в горсовет. Чуднова не хотели звать к телефону, так как шло заседание. Но потом все же позвали, и через десять минут он приехал в больницу на машине первого секретаря горкома.

— Как дела, Василий Петрович? — спросил Чуднов.

Но Коршунов не ответил и ему. Ни на этот вопрос, ни на все другие.

Всю ночь ему делали инъекции пенициллина, стрептомицина, камфары, вливали глюкозу, давали вдыхать кислород. Я сидел с Чудновым у его постели.

С вечера Чуднов отсылал меня домой, но я всякий раз отнекивался, и потом он перестал настаивать.

Несколько раз за ночь я спускался в хирургическое отделение, дважды мы спускались вместе с Чудновым: мотоциклист Лобов оставался в тяжелом состоянии.

— А что, если они оба не дотянут до утра? — спросил у меня Чуднов, когда мы вышли из палаты в коридор.

Я не знал, что ответить, и только пожал плечами.

— К сожалению, и в медицине бывают неожиданности, — сказал он. — Кажется, делаешь все, а вот не помогает.

Через какой-нибудь час мне снова захотелось проведать Лобова. Я сказал об этом Чуднову и вышел. Я не знал, что как раз в это время Золотов приходит на вечерний обход.

Только я спустился в хирургическое отделение — встречаю в коридоре Любовь Ивановну.

— Вы к Лобову? — спрашивает. — Сейчас вместе пойдем смотреть. А потом не уходите, хорошо? — И крепко сжала мою руку. — Сейчас будет такое!..

Из ординаторской в прекрасно отутюженном, накрахмаленном халате вышел улыбающийся Золотов. Заметив меня, спросил:

— Вы еще здесь?

— Здесь, — ответил я.

— Вы преуспеете на практике, если целыми днями будете находиться в больнице. Похвально. — И, вдруг забыв обо мне, он пошел с сестрой по палатам.

Любовь Ивановна поманила меня пальцем. Я пошел вслед за ними. Когда мы вошли во вторую палату, Золотов внезапно помрачнел и спросил:

— Что за больной?

Любовь Ивановна молчала.

— Поступил без меня?

— Еще при вас.

— Фамилия больного?

— Лобов.

— Лобов Матвей Александрович? — спросил Золотов.

О! Оказывается, у него прекрасная память на фамилии!

— Да, это он. — сказала Любовь Ивановна. — Лобов Матвей Александрович.