Человек и пустыня

— Я, господа, к моему глубокому сожалению, со многим не согласен, что здесь говорилось. — В уме у него вихрем понеслись страницы журналов и прокламаций, что присылала ему Сима. — Достоуважаемый Иван Саввич возлагает много надежд на наше новое министерство. Но я боюсь, что это министерство будет лишь министерством приятных улыбок. И, кроме улыбок, мы от него не дождемся ничего. («Что я говорю? Не резко ли?» Он взглянул на Маргариту Семеновну: она напряженно улыбалась.) Я полагаю, что настала пора действовать решительно. Мы не просить должны, мы не припадать к чьим-то стопам должны, мы должны требовать! Подобно нашему священномученику протопопу Аввакуму, мы должны наконец возвысить свой негодующий голос, должны сказать, что таким путем русская жизнь идти дальше не может. Вот только сейчас мы все видели унижение наше, печати на алтарях наших храмов. Я не говорю о нашем прошлом: вы все знаете его лучше меня. Я не говорю о бесконечном ряде мучеников за нашу истинную веру — протопоп Аввакум и боярыня Морозова начали этот ряд, — а конец… мы не видим конца, ибо вот сейчас, когда мы сидим с вами за этим столом, наши отцы и братья по вере погибают в тюрьмах Суздальского монастыря.

Он говорил громко, он чувствовал на себе напряженные глаза Маргариты Семеновны, — глаза бодрили.

— Двести лет величайших мук! Мы — истинные строители страны, истинные проводники всечеловеческой культуры, — сколько унижений мы должны были вынести! Наша Выговская пустынь, наши скиты на Иргизе и на Керженце — кто их разрушил? В моем родном городе и сейчас стоит храм со спиленными крестами, заброшенный, оскверненный храм. Не в каждом ли городе такие же вехи на пути наших унижений? Наши прадеды, деды и отцы просили, припадали к стопам — и все осталось по-прежнему. Пора просьб и припаданий кончилась. С полным сознанием своей силы и своего человеческого достоинства мы должны требовать…

То бурное, что временами подступало к сердцу, теперь лилось вольно. Слова являлись откуда-то из самой глубины тела — коренные, кровные.

Когда он кончил, все момент сидели, будто ошарашенные. Иван Саввич быстро встал, широкими шагами подошел к Виктору Ивановичу, обнял.

— Благодарю вас! О, благодарю! — проговорил он, и за стеклами его очков блестели слезы.

Тогда начался круговорот: зашумели, поднялись, жали руки. Только Харитонов сидел неподвижно и покачивал головой. Маргарита Семеновна сказала вполголоса:

— Великолепная речь! Чудесно!

Все опять уселись. Встал Харитонов:

— А я так полагаю: молодой еще он, Андронов-то. А шебаршит. Хорошо ли выйдет? Глядите, отцы! Не попасть бы в яму!

Но все зашумели, замахали руками.

— Ну, что там! Ясное дело! Момент такой — молчать невозможно. Андронов верно говорит.

Без споров, только называя имена, выбрали десять депутатов в Петербург к министру. Рыкунова и Андронова назвали прежде всех.

V. Бунтари

Этот день был диковинный. Пять лет не приезжал Виктор Иванович в Петербург. Он помнил его чинным, с озабоченно бегущими людьми, с великанами городовыми на перекрестках Невского. А в этот день весь Невский был полон народа, толпа запрудила мостовую и тротуары, что-то ждала, глухо говорила, будто ворчала, как зверь. Там и здесь везде виднелась полиция: конная и пешая — группами. Конные наезжали на толпу, теснили ее на тротуар.

Окна гостиницы, где остановились делегаты, выходили на Невский. Рыкунов и Андронов остановились у окна. Люди, люди, люди, сотни тысяч людей, — яблоку негде упасть. Только перед полицейскими пестрели полоски мостовой: полицейские были точно острова в колыхающемся море.

Рыкунов взял под руку Виктора Ивановича, сказал, посмеиваясь:

— Как будто нам расчищают дорогу.

Виктор Иванович кивнул головой:

— Пожалуй! Это даст нам возможность говорить смелей. Что ж, выйдем на улицу, посмотрим? Надо узнать, в чем дело.

Рыкунов замялся:

— Я, собственно, не большой охотник до таких зрелищ. Стрелять будут.

— Стрелять? Я все-таки схожу. Смотрите, какая масса женщин! Даже они не боятся.

Виктор Иванович оделся и вышел. В каракулевой шапке с откинутыми вверх полями, в шубе, большой, важный, он вышел, опираясь на палку с серебряным набалдашником. На Невский уже не пропускали. Полиция стояла цепью. Кто-то сказал, что можно выйти через Литейный. Виктор Иванович пошел в обход. В подъездах ближних домов он увидел множество полицейских. На дворах цокали подковами полицейские и казачьи лошади. Все это задорило и бодрило, как мороз.

Через Литейный он вышел на Невский. И увидел: конные полицейские с белыми султанами на шапках били толпу. Толпа отбегала и тотчас волной приливала обратно. Раздавались резкие крики, топот, выстрелы. У ближнего тротуара полицейский два раза ударил шашкой женщину в шляпе. Женщина, нелепо махая руками, упала под ноги лошади. Виктор Иванович закричал: «Что вы делаете?» — поднял палку и, подражая полицейскому, замахал, полез через толпу туда, где упала женщина. Усатый толстейший городовой, такого же роста, как Виктор Иванович, схватил его за локоть, крепко сжал и проговорил в самое лицо:

— Не вмешивайтесь, господин! Не ваше дело!