Человек и пустыня

— Одного убил, а другой сорвался. Долго кружился, не хотел улететь. Подлетит — зовет убитого. Ну, я выбрал момент и этого срезал.

— А уральские казаки охотятся так: весной, когда лебедь линяет, они садятся на бударки — такие узкие лодки, очень легкие на ходу — и гонят его в море. Лебедь не может подняться на крылья, плывет по морю. Казаки за ним. И вот лебедь выбьется из сил, и здесь его бьют прямо веслом.

— Ну, это уже зверство.

— Почему зверство? Охота как охота.

— А вот, когда я был помоложе, — начал дед Василий, — я ходил на гусеванье в Обскую губу. Вот тоже гусей-то били… Страсть. Горы целые добывали.

Не мигая, полуоткрыв рот, слушал Володя.

— Надо брать самую крупную дробь — картечь лучше всего, — сказал дядя Митя.

— Ну, нам теперь не до лебедей. Лебеди теперь — мечта. Нам бы уток да гусей побольше.

— Папа, где у тебя патроны с картечью лежат? — спросил Володя.

— Зачем тебе?

— Хочу завтра взять у тебя парочку.

— Или за лебедем хочешь пойти?

И все засмеялись: и папа, и дядя Митя, и дед Василий.

— Ишь прыткий какой Володя у вас. Прямо ему подай лебедя! — сказал дед.

Шутили долго. Володя все краснел, и хорошо, что темнота была, не видно. А в сенях возились собаки.

Темно еще было, когда в хлевушке возле избы протрубил третий раз петух. Дед Василий завозился в уголке на соломе. Володя вскочил, метнулся к окошечку, посмотрел и поспешно начал собираться.

— Вставайте, уже заря, — громко сказал он.

— Но рано еще. Куда с эстих пор? — лениво отозвался Василий.

— А сколько времени? — сонно спросил папа.

— Третьи петухи спели.

— Ну, это рано. Беспокойный ты, Володька. Куда в такую рань? Полежи еще с полчаса.

— Нет, я пойду.

Спокойно сказал будто. А сам был полон нетерпеливой дрожи. И в голове слова дяди Мити: «Лебедей бьют по зорям».

В темноте Володя оделся, порылся в папином патронном ящике, где между двухсот патронов, воткнутых рядами в просверленные дощечки, с правой стороны были патроны с картечью и крупной дробью, а с левой — с бекасинником.

Четверти часа не прошло — скрипнула дверь, и собаки в сенях взвыли от радости и нетерпения. Но как же их жестоко обидел Володя! Не взял их ни одной. Вышел и опять закрыл сени. Собаки так горько заплакали, что перебудили в избушке и папу, и дядю Митю, и деда.

— Экий же какой нетерпячка этот Володя, — заворчал дядя Митя, — что захочет, вынь-положь.

— На лебедей пошел, — усмехнулся папа.

И все трое рассмеялись.

— Как бы под лед не нырнул, — сказал дядя.

— Ну, он не дурак.

А Володя, сжимая ружье, бегом побежал по яру к дальней проруби, где, как говорил дед Василий, иногда пролетом останавливаются лебеди. «Редко, но останавливаются».

Года три тому назад, когда папа впервые взял его на охоту, он услышал вот также ночью весной, в этой же избушке, разговор об охоте на лебедей. И с той поры как охота, так и дума у Володи: «Вот бы лебедя убить…»

Снег и проталины за ночь закорели, похрустывали под ногами, как стеклянные. Робкий предутренний ветер тянул от полей. Белая полоса ясно наметилась на востоке, и на ней чернели густые мазки — облака. Утки уже крякали в полыньях на озере. В темном воздухе слышался свист чьих-то крыльев. Вдали переливчато кричали гуси.

Володя на ходу вложил патроны в стволы ружья и спустился под яр, где был уступ, на котором было удобно стоять. Здесь, саженях в пяти от берега, за узкой полоской нерастаявшего льда, начиналась широкая полынья, в ней виднелись черные фигуры — купы прошлогоднего высохшего камыша. Володя сообразил, что на фоне черного яра его, в черной куртке и черной шапке, не будет видно.

Возле шумел ручеек, однотонно, слабо — не вся вода за ночь сбежала, — будто умирал. Ноги чуть вязли в закоревшей глине. Кто-то с неба камнем упал в воду за дальними камышами, круги побежали по проруби. И через минуту: «Кря-кря-кря!» Утки. Завесились, засвистали крыльями в воздухе.

Володя напряженно всматривался. Но было еще темно и плохо видно. Вот-вот будто. Вот свист и какая-то тень неясно несется. А подымешь ружье — и не во что целиться.

А уток много. Со всех сторон неслись и свист и кряканье. Морозцем тянуло с берега, сыростью от Каясана. Дрожь пробегала по спине.

Недалеко крикнули гуси.

И вдруг где-то далеко-далеко гармонично прозвучало:

— Кильви-и-и!..

Володя весь встрепенулся, будто его позвали.

— Кильви-и-и!..

Руки у него задрожали и судорожно сжали ружье. «Лебеди!»

Да, это перекликались лебеди.

— Кильви-и-и!..

Призывно, как крик в ночи.

— Кильви-и-и! — отозвалось где-то вблизи, будто за яром, с полей.

И через минуту над головой Володи раздался резкий свист широких крыльев.

В неверном свете неясными тенями закружились лебеди над Каясаном.

Одна пара, потом другая. Улетали вдаль, подлетали близко, словно высматривали, нет ли где поблизости единственного врага их — человека. Володя прижался к обрыву — черный на черном, — незаметный, весь горел от возбуждения.

А белая полоса на востоке ширилась. Свист утиных крыльев слышался рядом. Возле ближних камышей плавали утки — стреляй, попадешь. Но Володя не думал о них. Лебеди, только лебеди…