Человек идет в гору

Многое передумала Анна в эти ночные часы. Вспомнилось ей, как однажды семилетней быстроглазой девчонкой взобралась она на огромного черного коня, и он унес ее далеко к реке, услышав зов кобылицы. Анна, закрыв глаза, уцепилась за густую гриву коня и только слышала, как свистел в ушах ветер.

Мать с трудом разыскала ее, плакала и охала. А отец потрепал за короткие косички и одобрительно сказал:

— Молодец, Анка! Вся в отца, не гляди, что девка. Эта судьбу оседлает и наглазники на нее наденет!

Потом, шестнадцатилетней, она училась уже в медтехникуме, а в летние месяцы уезжала в деревню на практику.

Несколько лет спустя она успевала учиться в институте и работать в больнице, а по воскресеньям еще и дежурить на станции скорой помощи.

Врачи, с которыми она работала, хвалили ее хирургические способности, проникновение во внутренний мир больного.

С замужеством у Анны, казалось, еще больше прибавилось энергии.

— Мужик в дом — у бабы голова кругом, — щуря глаза от смеха, ласково ворчала Марфа Ивановна, когда сноха с приходом Николая усиливала суету по хозяйству.

Анна любила мужа ровной, непоколебимой любовью. Его лицо мягких очертаний, с карими, спокойно-доверчивыми глазами под густой, почти непрерываемой у переносья темной зарослью бровей, казалось, не было ничем примечательно.

Но стоило Николаю рассмеяться или с кем-нибудь заспорить, — и резкая, широкая улыбка удивительно преображала его лицо: оно становилось сильным, волевым и по-настоящему красивым. Улыбка выдавала его характер.

Иногда Николай приходил с работы мрачный. Анна уже по каким-то едва уловимым переменам в первых, обычно неторопливых и твердых шагах догадывалась о его настроении.

«Повздорил с кем-нибудь?» — быстро спрашивала она, заглядывая ему в глаза.

Николай отвечал слабой улыбкой, внутренне изумленный ее проницательностью.

— Признавайся, ведь на душе кошки скребут!

Он сдавался и выкладывал все разом. Рассказывал ей о своих сомнениях и неудачах. Она утешала его добрым словом, простым и умным советом.

Преграды становились не столь уж непреодолимыми, на душе светлело, будто в доме, когда поутру открывают ставни…

…В полночь резко завыла сирена.

Анна быстро накинула на плечи шерстяной платок, разбудила сына и свекровь. Все трое, дрожа от озноба, торопливо вышли на улицу. Город стоял молчаливый и сумрачный.

Где-то далеко ухнуло два взрыва, потом, захлебываясь, зачастила зенитка…

Спустились в бомбоубежище. В подвале стоял длинный стол и сбитые из досок скамьи. В тусклом, дрожащем полумраке от крохотной коптилки Анна узнала знакомых — старика-профессора с женой и семнадцатилетней дочерью, корреспондента спортивной газеты с матерью, у которой от волнения тряслась голова.

Дети, разбуженные стрельбой, жались к матерям, прислушиваясь к глухим голосам взрослых.

— Война будет короткой и страшной, как электрический разряд, — сказал корреспондент, выщелкивая зубами от холода.

Старик-профессор, которого жена и дочь так укутала одеялом, что видны были только его очки, медленно возразил:

— Молодой человек, война не футбольный матч, где борьбу венчает свисток судьи да, на худой конец, разбитая коленка вратаря. Чтобы свалить фашизм, потребуется не одна, а, может быть, тысяча битв, причем в сравнении с каждой грандиозные побоища древних, скажем, Канны или Фермопилы, покажутся невинною игрою. Вот и прикиньте, сколько календарных листов перелистает ветер войны!

В подвале было сыро и холодно. На стенах и потолке качались черные тени…

* * *

Маляры возвращались с летучки.

— Силы в нем, проклятом, немало. Всю Европу, гляди, на колени поставил! — заметил Саша Воробьев шедшему рядом с ним коренастому рыжебородому дяде Володе.

— Слабо, стало быть, Европа-то на ногах держалась! — ответил дядя Володя, укоризненно вглядываясь в худощавое, в густой россыпи веснушек лицо Саши, будто перед ним была сама Европа, так недостойно встретившая удары врага. — А про Гитлера я тебе скажу: силы много, да ума — не очень… Не обожрался бы!

— Ну, сшиблись мы теперь. Насмерть сшиблись! — проговорил Саша.

— Насмерть! — тихо, с внутренней силой сказал дядя Володя. Большие голубоватые глаза сверкнули гневом. — Смерть — ему, Гитлеру. Пускай пожнет, что посеял. А нам жить надо, мы землю под большую жизнь оборудуем. — Он повернул к Саше широкое, просветленное воспоминанием лицо. — Слышь-ко! В пятнадцатом году я был в той самой дивизии, которую царские интенданты палками замест винтовок вооружили. Приехал к нам генерал.

«У врага придется доставать оружие, братцы… — говорит, — выручайте. Не раз выручали вы Россию. Верю, что и на сей раз будет так!»

Говорит, а сам — хмурый, седой ус жует: обидно ему, что с дубиной идти в бой приходится. И что же ты, Сашка, думаешь? Достали мы винтовки. У противника достали! Русское наступление половодьем тогда разлилось по всему фронту.

Генерал в нашу дивизию сызнова приезжал. Веселый, приветливый. «Что, говорит, братцы, выходит, мы дубинкой немцев побили?!»

— Неужто правда? — удивился Саша.

— Правда. Дубинкой побили. А теперь у нашего солдата и самолет, и танк, и пушка, и весь народ за спиной!..

* * *