Человек из Москвы

И когда я говорю: "Да, безусловно осуждаю", он с мрачным видом садится на свое место. Тут встает мой адвокат Боровой, который обращается ко мне с несколькими банальными вопросами о моем участии в войне, о том, как поначалу я прибыл в Москву с добрыми намерениями и привез с собой делегацию бизнесменов. Потом он просит меня повторить заявление о том, в какие тиски я был зажат английской разведкой.

Эти попытки найти смягчающие обстоятельства не производят никакого впечатления на судей, которые явно не могут мне простить нежелание покаяться. В начале моего допроса они казались внимательными и заинтересованными, время от времени поглядывая на меня, словно в попытке составить обо мне ясное представление: когда им переводили мои слова, они выслушивали их, подавшись вперед. Но теперь они сидят с каменными лицами и со зловещим безразличием выслушивают заключения двух экспертов о найденных в квартире у Алекса поддельном паспорте, пишущей машинке и бумаге для тайнописи. Потом суд дает задание другим экспертам подготовить заключение о фотоаппарате "Минске" и радиоприемнике. После этого секретарь объявляет, что следующее заседание Военной коллегии состоится завтра в десять часов и будет проходить при закрытых дверях.

Ну что ж, я сам напросился. Не знаю, насколько сильно я себе навредил, да, впрочем, сейчас это меня и не очень тревожит - так я вымотан. Слушание по моему делу закончено. Возможно, иностранные журналисты сумеют сделать какие-то выводы, основываясь и на интонациях моего голоса, с помощью которых я старался донести до них то, что мне хотелось, и на манипуляциях с микрофоном, и на истории с открытыми окнами, пропускающими шум городского транспорта. Может быть, что-нибудь и просочится во внешний мир - хоть искра правды, - но лично для меня это ничего не изменит.

Убежден, что приговор мне был вынесен задолго до начала суда. Я встаю и, прежде чем меня выводят из зала, стараюсь увидеть жену: но она скрыта толпой. Значит, придется ждать на Лубянке до завтра.

Однако я ошибаюсь: вместо Лубянки меня ведут в камеру с малиновыми стенами. На улице уже стемнело, и в камере горит маленькая лампочка. От ее света верхняя часть стен кажется охваченной малиновым пламенем, бьющим из погруженного в темноту пола. В камеру в сопровождении переводчика и двух конвоиров врывается мой злейший враг - подполковник. Как смею я не повиноваться приказам? Неужели надеюсь избежать наказания? Он кричит и поносит меня, напоминает о моем упрямстве во время допроса, предупреждает о том, что единственным результатом моего безрассудства будет более строгий приговор, угрожает неопределенными, но жестокими наказаниями после его вынесения. "До сих пор мы были очень терпеливы, - орет он. - Мы только задавали вам вопросы. Но теперь вы будете наказаны.

Увидите, что с вами будет, увидите!"

Его крики еще звенят у меня в ушах, когда меня везут назад, на Лубянку.

Третий день процесса. Это уже не просто спад, а совершенно бессмысленная процедура. На заседании нет ни журналистов, ни представителей трудящихся Москвы - только чиновники. Какой-то русский эксперт дает заключение о характере переданной Пеньковским информации.

Однако, прежде чем я ухватываю суть дела, переводчику приказывают замолчать. Еще какое-то время я слушаю эксперта, не понимая ни слова, а потом меня выводят из зала. В протоколе судебного процесса сказано, что были допрошены свидетели Долгих и Петрошенко, а также выслушаны эксперты, доложившие о степени секретности переданной иностранным разведкам информации. Но об этом мне станет известно позже, а пока я сижу в камере и думаю о том, что сейчас, когда нет журналистов, суд волен делать все, что захочет. А вдруг мое отсутствие неблагоприятно повлияет на исход дела? Разумеется, мне ясно, что хуже не будет - я и так достаточно ухудшил свое положение, - но все-таки я не могу не думать об этом.

И вот наступает последний день процесса. Я готовлюсь ответить на любой вопрос с максимальной твердостью. Однако волнения напрасны: все утро меня расспрашивают только о моих парижских расходах. Я отвечаю, что английская разведка компенсировала лишь расходы на встречи с Пеньковским - все же затраты, связанные с моими коммерческими делами, покрывались из бюджета фирм, интересы которых я представлял.

- Вы получали деньги лично для себя?

- Нет, я не получал никакого материального вознаграждения - наоборот, у меня даже были различные мелкие издержки.

Это чистая правда, но, боюсь, она не смягчит мой приговор.

Оставшееся на утреннем заседании время посвящается допросу двух свидетелей - Рудовского и Финкельштейна, - которым доводилось общаться с Алексом.

Теперь они рассказывают суду о его образе жизни. Из этих двоих я предпочитаю Рудовского, который отвечает на вопросы скупо и неохотно: нет, он плохо помнит содержание своих разговоров с Пеньковским; не может припомнить точно, чем тот интересовался; они говорили о том да сем, но никогда о работе Пеньковского.