Человек. Книга. История. Московская печать XVII века

Последнее соображение и делало, очевидно, эту проблематику особенно актуальной. Ведь идеи «панславизма» и России как олицетворяющей его силы проповедовались во время непрестанной, вовсе не закончившейся «вечным докончанием» 1634 г. борьбы с Литовско-Польским государством, прекратившейся только после Андрусовского соглашения 1669 г., а также с Турцией. Русские цари в «таковое» «напастное» время, повелевая «преизобилно» печатать божественные книги и рассылать их «во все концы вселенный», объявляют себя «защитниками» языка, т. е. национальных традиций славян, и «истинными хранителями» веры. Эта концепция, прежде всего историко-культурная, так как неизменно опирается на древнюю традицию, не только оставалась актуальной для первых Романовых, но и предвещала решительные шаги Церкви по пути книжной справы.

Царь Алексей Михайлович. Миниатюра из Титулярника 1672 г.

Четко сформулирована эта теория в послесловии к первому московскому изданию Толкового Евангелия Феофилакта Болгарского (1649). В нем кратко изложена – так, как понимали ее московские печатники, – вся история текста книги: она непосредственно связывает искупительную жертву Сына Божия со «спасительной мыслью» царя Алексея Михайловича «типографским художеством печатным тиснением издати ю во общую ползу». Изложение истории текста Толкового Евангелия сопровождается напоминанием о творчестве апостолов, продолжением труда которых, с точки зрения автора, были сочинения Иоанна Златоуста, и, наконец, «его же последи, сокращение и христословне изъясни» блаженный Феофилакт, архиепископ Болгарский, «убежден от Марии, царицы Болгарский» (л. 316 об.). Таким образом, печатная деятельность царя Алексея Михайловича прямо трактуется как выполнение призыва Сына Божия, обращенного к апостолам: научить Евангелию «вся языки».

Продолжая тему роли династии в просветительской книгопечатной деятельности, спасении и сохранении чистоты веры, предисловия и послесловия изданий, вышедших при первых Романовых, постоянно обращаются к проблемам божественной сущности государственной власти и ее задачам. Сущность идеи «о значении власти Московского государя» и ее изменении в результате Смуты удачно проанализирована в написанных Е.Ф.Тураевой главах книги «Начало династии Романовых»[131]. Разбирая «доводы» в пользу избрания царем именно Михаила Романова, изложенные в «Утвержденной» грамоте и в Грамоте, разосланной в города, Тураева обратила внимание на то, как с самого начала его правления традиционные идеи о «Промысле Божием», определяющем судьбу трона, и о личных качествах «природного государя» объединяются в документах с важнейшей после Смуты и настойчиво подчеркиваемой идеей избрания «по приговору всея земли». Под «всей землей» понимались здесь и географические, и социальные признаки[132]. В документах не только перечисляются русские земли, но также указано, что в избрании царя Михаила согласно участвовали: «бояре, и околничие, и чашники, и столники, и стряпчие, и дворяне московские, и приказные люди, и дворяне из городов, и дети боярские всех городов, и головы, и сотники, и атаманы, и казаки, и стрельцы, и гости, и черных слобод и всего Государства Московского всех чинов люди». Ранние документы новой династии постоянно подчеркивают, что, несмотря на долго длившуюся Смуту, новый царь избран именно по воле «всей земли», но «не по человеческому хотению» (ибо «тот не царь, кто по хотению человеческому»), ниже «по человеческому угодию», ибо «глас народа – глас Божий». Таким образом, «устами» и «волею» «всей земли» исполнился Божественный Промысел[133].

Однако чем более укреплялась династия, тем менее охотно вспоминала она свое происхождение «по воле» народа. В книжной публицистике в дальнейшем постоянно повторяется и развивается только мысль о Промысле Божием, который проявляется теперь в любом действии царя. Поэтому авторов послесловий все более занимает иная проблема – соотношение власти царя и власти Церкви. Эта тема решается различно – в зависимости от времени выхода издания в свет, отражая реальный характер этих взаимоотношений.

До возвращения патриарха Филарета в середине 1619 г. из польского плена даже идею послужить книгопечатанием истинной вере книжная публицистика приписывает царю, которому внушил ее сам Бог. Более того, юный царь объявляется в предисловии к изданию Служебника 1616 г. непосредственно пекущимся даже о самом сложном и спорном – «о исправлении в службах божественная литоргия», чтобы «вся Церковь Божия державы царствия его единогласно вопияла» (л. 1 нн.). Согласно изданиям до начала 20-х гг. XVII в. (Октоих, 1618, Минеи служебные, 1619), именно сам государь совершает «подвиг не мал», чтобы «божественное писание» в виде печатной книги дошло до русских церквей и русских людей. Как правило, в этих текстах царь сам принимает решение, которое только сообщает иерархам Церкви, с восторгом его принимающим.